Пожалуй, редко о ком из лидеров российского Белого движения имеется столь обширная литература, как об одном из последних Верховных Главнокомандующих Российской армии и первом командующем Добровольческой армии, генерале от инфантерии Лавре Георгиевиче Корнилове. Велико и количество мифов о нем. Россию прошлого века невозможно представить без этого исторического деятеля, ставшего символом начала Белого движения. У одних он вызывает восторг, восхищение. У других скептицизм и, даже, ненависть. Широк диапазон оценок убеждений генерала – от типичного революционера-«февралиста» до монархиста. Для одних Корнилов – опытный военный, незаурядный дипломат, искренний патриот. Для других – «грубый солдафон», примитивный политик, крайне честолюбивый, «идущий напролом». Для третьих – член масонской «военной ложи», предатель Государя, черной неблагодарностью отплативший за многие благодеяния, которыми его «осыпали» за долгие годы службы в Императорской Армии. В советской же историографии, напротив, утверждался «монархизм» и «реакционность» генерала Корнилова. Термин «корниловщина» стал антитезой «революционной свободы». Спасая Россию от перспективы «второй корниловщины», В.И. Ленин совершил «октябрьскую революцию»
Но ясно одно – к личности генерала Корнилова никто не остается равнодушным до сих пор…
Издания, посвященные генералу Корнилову появились еще в 1917 г. Многотысячным тиражом вышла летом 1917 г. брошюра «Первый народный Главнокомандующий» (1). Сразу же после его гибели вышли издания, посвященные легендарному 1-му Кубанскому («Ледяному») походу, в которых фигура Корнилова описывалась исключительно в возвышенно-патетическом духе. Эта же традиция перешла и в Зарубежье (2). Почти одновременно с изданиями, написанными участниками Белого движения появились брошюры, книги, отражающие историю «Корниловского мятежа» августа 1917 г., «реакционную», «реставраторскую сущность военщины», готовящей «заговор против советской власти», против «народной демократии». Данная оценка, изменяясь по форме, практически не изменялась по содержанию, определив развитие советской историографии на долгие десятилетия. Особняком среди изданий, посвященных Корнилову, стояли воспоминания А.Ф. Керенского и Б.В. Савинкова. Среди советских исследований выделялись труды В.Д. Поликарпова, отметившего важность взаимосвязи военного и политического факторов в подготовке «корниловщины», а также Г.З. Иоффе, написавшего первую (после генерала Е.И. Мартынова в 1927 г.), подробную биографию генерала (3). Современная историография о генерале Корнилове весьма обширна. Только за последние годы вышло несколько крупных исследований, не считая многочисленных статей и очерков (4). Большое источниковедческое значение представляет публикация материалов Следственной Комиссии «по делу Корнилова (5). В феврале 2008 г. на экраны российского телевидения в феврале 2008 г. вышел документальный фильм «Генерал Корнилов. История одного предательства», подготовленный творческой группой А. Денисова. В издательстве «Посев» идет работа над книгой «Корнилов и корниловцы».
Однако, многие страницы его биографии, военной и политической деятельности до сих пор остаются малоизвестными.
Споры начинаются с детских лет. Согласно одной интересной легенде Лари (первоначальное имя), родился в станице Семикаракорской (по-калмыцки Семинкеерк») Всевеликого Войска Донского 30 августа 1870 г. (все даты – по старому стилю). Его настоящим отцом был, якобы крещеный калмык, погонщик Гильджир Дельдинов. Мать Лари уехала затем к своему брату Георгию Корнилову в г. Верный Семипалатинской губернии. Здесь были оформлены новые документы, согласно которым ребенок стал Лавром Георгиевичем Корниловым (6). Однако согласно сохранившимся воспоминаниям родной сестры Лавра Анны Георгиевны Корниловой ребенок родился в семье Георгия Николаевича Корнилова 18 августа 1870 г. в г. Усть-Каменогорске. «Калмыцкая внешность» объясняется предками по матери – Прасковье Ильиничне Хлыновской, алтайскими калмыками. По воспоминаниям сестры, прадед Лавра Корнилова, казак Бийской линии был женат на калмычке: «Хлыновские переселились в Кокпекты с Бийской линии, вероятно, в сороковых годах, когда русские, оттесняя киргиз на юго-запад, основывали новые поселения и, привлекая разными льготами, заселяли их семейными казаками из старых станиц. Живя на Бийской линии, казаки имели близкое общение с Алтайскими калмыками. Возможно, что в прежние времена, когда был большой недостаток в женщинах, а казачество пополнялось выходцами из Средней и Южной России, в том числе и ссыльными поляками, один из предков матери поляк, судя по фамилии, женился на калмычке. Вот откуда берет начало наш монгольский тип с материной стороны». Мать посвятила себя воспитанию детей и была «хотя и безграмотная, но с пытливым умом, с жаждой знаний, с колоссальной памятью и большой энергией» (7).
Ровесник Ленина, не мог похвастаться дворянским происхождением и справедливо называл себя сыном «казака-крестьянина». Примечательна биография отца. Сын толмача – переводчика Каркаралинской станицы Г.Н. Корнилов также служил толмачом при 7-м Сибирском казачьем полку, но, дослужившись до чина хорунжего в 1862 г. вышел из казачьего сословия, с переходом в чин коллежского регистратора. Произошло это не без влияния либеральных идей ученого-этнографа Г.Н. Потанина, убежденного сторонника развития сибирской автономии – «областничества», противника самодержавия. Первый «почетный гражданин Сибири» – Потанин, был другом семьи Корниловых. В 1869 г. Георгий Корнилов получил должность письмоводителя при городской полиции в Усть-Каменогорске, хорошее жалование и приобрел небольшой домик на берегу Иртыша. Здесь и родился будущий генерал. По словам сестры «Лавр родился в сорочке… может быть поэтому на него с детства смотрели как на особенного ребенка, возлагали на него большие надежды… с первых шагов учения он был гордостью семьи…».
В 1872 г. Г. Корнилов вернулся в Каркаралинскую станицу, а дом в Усть-Каменогорске был передан позднее женской гимназии. Здесь прошло детство Лавра и в его капитанском послужном списке станица Каркаралинская обозначена как место рождения. Талант переводчика восточных языков, унаследованный позднее Лавром Георгиевичем, чин коллежского секретаря и должность письмоводителя при станичном правлении позволяли отцу содержать семью. Но по роду службы ему приходилось часто бывать в разъездах и в редкие возвращения заниматься, прежде всего, религиозным воспитанием детей. Долгие семейные молитвы, чтение Евангелия были обыденным явлением у Корниловых. Позднее, в начальном училище, Закон Божий стал любимым предметом Лавра. Уже будучи офицером, часть жалования, пересылаемого сестре, Лавр Георгиевич просил отдавать в местный православный храм.
Военная карьера у братьев не сложилась. Старший – Александр был исключен из Омской военной прогимназии за «предерзостное поведение», ушел из дома и умер в нищете. Другой брат – Андрей, окончил прогимназию, но, получив назначение в Мариинскую гарнизонную команду, стал «вечным поручиком», и скончался вскоре после отставки, в 35 лет. Брат Автоном, тихий и очень одаренный мальчик, был болен эпилепсией, не смог получить законченное образование, чуждался семьи и умер в 30 лет. Брат Яков поступил вместе с Лавром в Омский кадетский корпус, успешно учился, но скоропостижно скончался от пневмонии в декабре 1887 г. Старшая сестра Вера – любимица семьи, во всем помогала матери. Лавр и Анна были ее самыми близкими друзьями. «…Лавр нежно любил сестру: он был на последнем курсе в училище, когда эта труженица умерла. Смерть ее тяжело отозвалась на Лавре, он был потрясен ею… Сестра служила в нашей семье связующим звеном нового поколения со старым…». Только младший брат Петр смог добиться успехов в военном деле, закончив Казанское пехотное юнкерское училище и курсы восточных языков при штабе Туркестанского военного округа.
Лавр рано начал читать. Самыми любимыми стали лубочные картинки про Суворова, Кутузова и Скобелева и «взрослые» иллюстрированные номера «Нивы», посвященные сражениям русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Из самодельных солдатиков братья разыгрывали настоящие сражения. После окончания начального училища в 1882 г. Лавр уехал из Каркарлинской станицы в пограничный город Зайсан. Сюда переехала и вся семья. Многодневный, трудный переезд по степи, песни и легенды киргизов-проводников надолго остались в детской памяти. Отец стал служить у начальника гарнизона переводчиком и купил дом вблизи военного городка. По воспоминаниям сестры, в Зайсане «детские игры были окончательно заброшены и все интересы сосредоточились около военных… эта обстановка усилила у брата любовь к военной службе, походам и маневрам…» (8).
В Зайсане Лавр стал готовиться к поступлению в Сибирский Императора Александра I кадетский корпус, сразу во 2-й класс. Учителей не было, лишь один молодой поручик провел с ним несколько уроков по математике. Пришлось готовиться самостоятельно. Летом 1883 г. Лавр успешно сдал экзамены по всем предметам, кроме… французского языка (в киргизской степи не нашлось хороших репетиторов), и был принят лишь «приходящим». Но воспитанник проявил завидную настойчивость и отличными аттестациями добился перевода на «казенный кошт» после года обучения (средний был аттестации составлял 11, при высшем – 12). На следующий год в корпус зачислили его брата Якова.
Кадет Лавр Корнилов
Кадетские годы запомнились редкими поездками домой и крайней ограниченностью в средствах (по 10 рублей переводом из дома на двоих с братом). Сестра отмечала, что «подростком он был очень застенчив, туго сходился с людьми и выглядел даже угрюмым. Попробовал придти к нам в гимназию на вечер, я предложила познакомить его с подругами; но он с трудом согласился познакомиться только с одной, да и ту не решился пригласить танцевать… Уйдут его товарищи и братишка на детский вечер, а Лавр усаживается за задачи, или читает про какое-нибудь путешествие и получает не меньшее удовольствие… (9). Характеристика от директора корпуса подтверждала: «…развит, способности хорошие, в классе внимателен и заботлив, очень прилежен. Любит чтение и музыку… скромен, правдив, послушен, очень бережлив, в манерах угловат. К старшим почтителен, товарищами очень любим…) (10).
Перелом наступил только в старшем классе, когда вокруг Лавра и Анны сложился небольшой кружок ровесников гимназисток и кадет. «Брат перестал дичиться, полюбил общество, танцы, стал таким веселым, остроумным собеседником…». Помня свои неудачи с иностранным языком, уделял этому больше внимания и в 7-м классе сделал полный перевод французского романа «Поль и Виргиний». Одновременно начал изучать восточные языки, быстро раскрыв свои лингвистические способности. К киргизскому, с детства знакомому, добавился монгольский, на который, экспериментируя, перевел учебник по физике.
Интересны были и первые литературные предпочтения будущего лидера Белого движения. Если у В.И. Ульянова любимой книгой стал роман «Что делать» Чернышевского, то Лавра Корнилова «глубоко перепахал» малоизвестный роман Потехина «Крушинский». По сюжету, мещанин Крушинский получил высшее медицинское образование, полюбил девушку из дворянской семьи, однако ему отказали из-за «низшего происхождения». «…Судьба Крушинского подсказывала Лавру, что и ему со временем придется много бороться с сильными мира сего, чтобы добиться положения без связей, без протекции, только своим умом и энергией…» (11).
В 1889 г. корпус был окончен, следовало думать о продолжении учебы. Отличные аттестации и любовь к математике предполагали выбор молодого выпускника в пользу Михайловского артиллерийского училища в С.-Петербурге. К этому времени доходы отца существенно сократились, он уже не мог оплачивать Анне выпускной класс гимназии и помогать Лавру. Отец не одобрял намерения Лавра стать артиллеристом и настаивал на Николаевском Инженерном училище. Чтобы продолжить обучение и помочь сестре, Лавр стал давать уроки по математике и делать за товарищей чертежи, – это было его первым самостоятельным заработком. Небольшой доход приносили гонорары за статьи по зоогеографии киргизского края в научно-популярном журнале «Природа и охота».
Переезд из Омска в Петербург и поступление в Михайловское артиллерийское училище (29 августа 1889 г.) стали для Корнилова началом самостоятельной жизни. Нужно было не только самому «зарабатывать на хлеб», но и помогать престарелым родителям, ведь Лавр стал единственным сыном который «дошел до Петербурга». Убежденность в важности учебы, интерес к военной науке, и твердое сознание того, что только собственными усилиями можно добиться успехов – все это формировало характер юнкера. Как и в кадетском корпусе, учеба шла на «отлично» и в марте 1890 г. Корнилов стал училищным унтер-офицером, а на последнем курсе, в ноябре 1891 г. получил звание портупей-юнкера. Юнкерская аттестация гласила: «…Тих, скромен, добр, трудолюбив, послушен, исполнителен, приветлив, но вследствие недостаточной воспитанности кажется грубоватым… Будучи очень самолюбивым, любознательным, серьезно относится к наукам и военному делу, он обещает быть хорошим офицером. Дисциплинарных взысканий не было…» (12).
Успешно окончив дополнительный курс училища, что давало приоритет при распределении на службу, Л.Г. Корнилов 4 августа 1892 г. надел офицерские погоны. Несмотря на открывавшиеся перспективы службы в Гвардии или столичных военных округах молодой подпоручик отправился в Туркестанский военный округ, считавшийся «медвежьим углом», среди вакансий распределения. Но для Корнилова служба в Туркестане стала возвращением на родину, что, несомненно, оказало влияние на выбор места службы. Однако, очевидно, что Корнилов, понимая важность среднеазиатского направления для Российской Империи, считал, что служба здесь даст новые возможности для изучения стратегического развертывания русских войск, в случае вероятного конфликта с Персией, Афганистаном или, даже, с Великобританией. Еще свежи были воспоминания о среднеазиатских походах «белого генерала» Скобелева, боях генерала Кауфмана Туркестанского, живописно отраженных на полотнах Верещагина.
В сентябре 1892 г. Корнилов прибыл в Ташкент, начав службу в 5-й батарее Туркестанской артиллерийской бригады. Последовали заурядные строевые занятия, дежурства и смотры. В свободное время занимался «пробой пера», пытаясь составить эпическую поэму о предводителе киргизского восстания Кенисаре-батыре, которая так и осталась незавершенной. Но сила характера, честолюбие требовали большего, не давая останавливаться на достигнутом. Корнилов не собирался быть «вечным поручиком» и уже через два года подал рапорт на поступление в Академию Генерального Штаба и осенью 1895 г. блестяще сдал трудные вступительные экзамены, получив наивысший балл из всех поступающих (10,93 из 12) (13). И снова занятия, полевая практика, экзамены. Еще строже стали предъявляемые требования, но привыкшему к труду офицера не тяготили учебные нагрузки.
Быстро рос Корнилов и в чинах. Еще накануне поступления в Академию он был произведен в поручики, а на старшем курсе – в штабс-капитаны. В августе 1897 г. Корнилов перешел на дополнительный курс Академии и после его окончания был награжден малой серебряной медалью с занесением фамилии на мраморную доску для отличившихся, а также получил чин капитана.
Изменилась и личная жизнь Лавра Георгиевича. Несмотря на замкнутость характера и отчужденность от петербургского «полусвета», на одном из званных вечеров он познакомился с дочерью титулярного советника В. Марковина 22-х летней Таисией. «…Жена его хорошенькая, маленькая женщина… была из большой семьи и очень скучала в Петрограде. Все свои свободные минуты брат посвящал жене и временами занимался с ней французским языком… Оба мечтали иметь большую семью. Средства их были очень ограничены… 20-го делали подсчет и если оставались лишки, шли покупать халву – любимое лакомство Таи и позволяли себе пойти в театр…» (14).
При распределении выпускников Академии перед Корниловым снова открылась перспектива получения вакансии в столичном военном округе, и снова, как и после училища, Корнилов отказался от нее, предпочитая вернуться в Туркестанский военный округ. В отличие от многих сослуживцев по Генеральному Штабу Корнилов не «ловил момент» а стремился к трудной, но в то же время, перспективной службе на южных рубежах Российского государства. В октябре 1898 г. Корнилов с молодой супругой выехал в Ташкент, устроив в качестве свадебного путешествия – переход по пустыне.
Служба в Туркестане – отдельный весьма важный эпизод в его биографии. Этот период жизни Корнилова детально анализируется в фундаментальной монографии М.К. Басханова. Капитану-генштабисту пришлось не только проверить на практике академические знания, но и получить богатый опыт разведывательной работы. С этого момента в его биографии практически невозможно отделить строевую службу от работы разведчика. К сожалению, в «корниловской» историографии этому уделяется недостаточно внимания. Но нельзя отрицать, что его аналитический талант, способность отбирать наиболее важную информацию и делать стратегические выводы внесли существенный вклад в развитие разведслужбы на юге России в начале ХХ века.
Не прошло и месяца после прибытия из Петербурга, как уже в ноябре 1898 г. Корнилов получил назначение в урочище Термез, в распоряжение начальника 1-й Туркестанской линейной бригады генерал-майора М.Е. Ионова. Главная неофициальная задача – собрать информацию об участке русско-афганской границы в районе Термез – Мазар-и-Шариф. Понимая несовершенство традиционных способов сбора разведданных (через завербованных афганцев и таджиков, нередко становившихся «двойными агентами»), Корнилов, на свой риск, решился на отчаянное путешествие. Прекрасно зная восточные языки и обычаи, он в январе 1899 г. с двумя спутниками переплыл Амударью и под видом всадника-добровольца, идущего на службу в отряд эмира Абдурахмана, смог вплотную подойти к «секретной» крепости Дейдади, служившей форпостом афганцев против границы с Россией. Ему удалось сделать 5 фотографий и составить план местности, а также приобрести книгу афганского эмира о войне «Джихад».
Но… Корнилов нарушил принцип служебной субординации, не доложив о своих намерениях вышестоящему начальнику, более того оформил фиктивный отпуск на три дня. И если с точки зрения разведки экспедиция была, бесспорно, более чем успешной, то с точки зрения воинской дисциплины она оценивалась как «авантюра», в духе романов Майн Рида. Именно поэтому руководство Главного штаба не утвердило представление командующего округом о награждении «слишком молодого» капитана вполне им заслуженным орденом Св. Владимира 4-й степени, ссылаясь и на то, что внеочередное награждение возможно было бы только за «военные заслуги». Так творческая инициатива, смелость, вполне оправданные с точки зрения служебной необходимости, столкнулись с рутиной уставных порядков – явление, увы, типичное для Российской армии накануне русско-японской войны. И хотя «победителей не судят», заслуги капитана рисковавшего жизнью, также остались неоцененными. «…Корнилову было указано на недопустимость подобных действий впредь, а генералу Ионову объявили выговор за то, что рискует способными офицерами…» (15).
Заслуги «отметили» переводом в августе 1899 г. на должность старшего адъютанта штаба Туркестанского округа. Однако штабная служба продолжалась недолго. Способности разведчика оказались более востребованными, чем нарушения уставной субординации. В октябре 1899 г. он выехал сначала в Асхабад, для участия в разработке оперативных мер на случай войны с Великобританией, а затем стал участником т.н. «большой игры» между британской и российской разведками, получив задание составить стратегический очерк Восточного Туркестана (Кашгарии) (16). Начало нового века Корнилов встретил в Кашгаре, древнейшем центре древнего «Великого шелкового пути» у ворот Индии. Восточный Туркестан оказался центром борьбы за «сферы влияния» между Британской и Российской Империями и Корнилов впервые участвовал в политике. Свои действия Корнилов должен был координировать с российским консулом Н.Ф. Петровским.
Уже за первые полгода туркестанской экспедиции Корниловым была составлена схема «организации почтового сообщения между Ошем и Памирами… прислан ряд рапортов, содержавших обстоятельные, своевременные и точные сведения о политическом положении дел в Кашгарии, о настроении населения, о военных мероприятиях…» (17). Не раз под видом купца Корнилов проникал в самые отдаленные пункты Восточного Туркестана. И везде собирал информацию, имевшую хотя бы ничтожную ценность для России. Особое внимание уделялось изучению боевой подготовки китайской армии и перспективам англо-китайского сотрудничества в ущерб российским интересам. Итогом работы стала объемная монография «Кашгария или Восточный Туркестан. Опыт военно-стратегического описания» (18). Это многостраничное исследование (около 500 страниц) до сих пор считается одним из наиболее полных описаний данной территории.
В Кашгаре Корнилову впервые пришлось столкнуться с таким явлением как бунт. Под влиянием слухов о «боксерском восстании» местное население собиралось разгромить иностранные консульства. Корнилов проявил себя сторонником жестких мер, заявив в рапорте на имя окружного генерал-квартирмейстера о необходимости ввода русских войск для подавления малейших попыток недовольства (19). Так же настойчиво он поведет себя и в 1917-м…
В Кашгаре у Корнилова снова возник конфликт с официальной властью. Консул Петровский заявил о нарушениях в отчетности, сборе недостоверной информации. Косвенно это звучало как упрек в непрофессионализме. Несмотря на то, что у самого Петровского был богатый опыт разведработы, Корнилов оспорил его обвинения, доказывая правильность избранной методики сбора сведений. Однако из штаба округа пришло указание «улучшить сбор и проверку сведений о Кашгарии и затем всеми сведениями политического характера обязательно делиться с консулом». В ответ на этот упрек Корнилов подал рапорт о невозможности совместной работы с Петровским. Как писал в своем рапорте Корнилов «меня вынудили к этому не тягость службы, не боязнь ответственности. От службы, какова бы она ни была, я никогда не уклонялся, ответственность, как бы тяжела она ни была, никогда меня не пугала… Меня вынудило просить об отчислении искренне убеждение, что дальнейшее мое пребывание здесь не принесет никакой пользы делу…, а может пожалуй, оказаться даже вредным. Взгляды Петровского и мои в данном вопросе расходятся диаметрально…» (20). Большая часть задания выполнена, а дальнейшая работа представлялась невозможной до тех пор, пока «гражданские» будут вмешиваться в дела «военных».
Решение Корнилова вполне в духе его характера – принципиального до мелочей, болезненно нетерпимого к любым попыткам «учить» его там, где он сознавал себя профессионалом. Эти черты повлияют позднее и на его выдающиеся успехи и на его роковые ошибки.
Возвращение из Кашгара в Ташкент принесло Корнилову первый (в 31 год, что не так уж и рано) орден – Св. Станислава 3-й степени, чин подполковника и должность штаб-офицера для поручений при штабе округа (21). К этому добавились усталость, болезнь глаз от яркого горного солнца и лессовой пыли, а также недовольство от пристрастной, как казалось, критики его работы.
Но не успели, как говориться, «высохнуть чернила» на наградных приказах, как последовало распоряжение об очередной командировке. На это раз Корнилову предстояло выехать в Восточную Персию и «под именем члена Императорского географического общества, путешествующего с целью исследования некоторых научных интересов» провести рекогносцировку пограничной полосы в сфере областей Персии, Афганистана, Британской Индии и России. Опыт разведчика, превосходное знание восточных языков и местных обычаев, энергия, настойчивость – все это делало кандидатуру Корнилова наиболее подходящей для данного задания. Как и в случае с Дейдади, командование не слишком считалось с его конфликтным характером, предпочитая использовать его знания и опыт.
Как и в предыдущие командировки, задание было выполнено отлично. Результатом стали публикации: «Историческая справка по вопросу о границах Хороссана с владениями России и Афганистана» и «Нушки-Сеистанская дорога» (22). Выводы, к которым пришел Корнилов, подтверждали готовность Великобритании к расширению своего влияния на Персию и Среднеазиатские районы Российской Империи. Потенциальная военная угроза была очевидна и требовала укрепления российской границы.
В октябре 1902 г. Корнилов отбывал «строевой ценз» для звания штаб-офицера в должности командира роты, старейшего в округе 1-го Туркестанского стрелкового батальона. Но строевая служба оказалась короткой. Снова оказались востребованы качества Корнилова-разведчика и в ноябре 1903 г. он командируется в Индию. Цель поездки – осмотр оборонительной линии по р. Инд, знакомство с организацией Индо-Британской армии. Это была, пожалуй, самая безопасная командировка Корнилова. Благодаря прошлым поездкам по Афганистану и Туркестану он был уже хорошо известен британской разведке, и ему не пришлось скрываться. Английские офицеры «любезно» демонстрировали Корнилову все, что не вызывало у них опасений, приглашали на смотры, парады, знакомили с жизнью гарнизонов, при этом, правда, контролируя буквально каждый шаг. Впрочем, обострения англо-русских отношений ждать не приходилось. Напротив. Через 5 лет русско-британский договор окончательно разделил «сферы влияния» в Средней Азии и положил начало тесному сотрудничеству в рамках Антанты.
Военная угроза оказалась реальной на Дальнем Востоке. 27 января 1904 г. началась русско-японская война. Корнилов узнал об этом из сообщений агентства Рейтер, находясь в Пешаваре. Завершив командировку, он незамедлительно выехал в Петербург и сдав отчет в Главный штаб, неожиданно получил назначение на должность штабного столоначальника. Казалось, судьба благоволила ему и на смену бесконечным командировкам и служебной нужде пришло долгожданное, для многих, спокойное, обеспеченное штабное «счастье». Для многих, но не для Корнилова. Шла война, он должен был быть на фронте. Несколько раз он запрашивал перевод в действующую армию и, наконец, принял должность начальника штаба 1-й бригады Сводно-стрелкового корпуса, отправлявшегося в Маньчжурию.
Интересна аттестация подполковника Корнилова на 1904 г.: «…Здоровье – хорошее, умственные способности – выдающиеся, нравственные качества – очень хорошие… воли твердой, трудолюбив и при большом честолюбии… вследствие прекрасных способностей, а равно большого самолюбия справиться со всякими делами…» (23).
Корпус прибыл на фронт в конце декабря 1904 г. К этому моменту отгремели сражения под Ляояном и на р. Шахэ, капитулировал Порт-Артур. Однако войска готовились к новым, решающим сражениям. Бригада Корнилова участвовала в боях при Сандепу и генеральной битве под Мукденом в январе-феврале 1905 г. В жестоких, кровопролитных атаках Корнилов был всегда в передовых рядах. Яркой страницей его боевой биографии стала атака у деревни Вазые 25 февраля 1905 г. Здесь Корнилову пришлось заменить своего малодушного начальника – командира бригады генерала Соллогуба. Отступая к Мукдену 1, 2, 3-й стрелковые полки, оказались в окружении превосходящих сил японской пехоты. Нужно было пробиваться под интенсивным огнем пулеметов и артиллерии врага. Сплотив стрелков в колонну, прикрыв боевые знамена и многочисленных раненых, Корнилов медленно выводил бригаду из-под удара. Попутно принимали в свои ряды солдат и офицеров отставших полков и батальонов. Ответный огонь русских стрелков и штыковые контратаки решили исход дела. Большая часть бригады, считавшейся погибшей, с честью вышла из безнадежного положения.
Отличие Корнилова было отмечено орденом Св. Георгия 4-й степени. Год спустя после своего прибытия в Маньчжурию, в январе 1906 г., Лавр Георгиевич приехал в Петербург с погонами полковника на плечах и офицерским Георгием на груди.
Получив должность делопроизводителя 1-го отделения 2-го обер-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба (ГУГШ), Корнилов должен был контролировать постановку разведывательного дела в южных округах, вести отдел «иностранной азиатской статистики». Во время инспекционных поездок на Кавказ и в родной Туркестан он следил за организацией разведки в пограничных районах. Опираясь на приобретенный опыт, Корнилов добился реорганизации курсов восточных языков в Ташкенте, в целях «обеспечить войска округа строевыми офицерами, знающими главнейшие языки туземного населения края и соседних стран» (24).
Служба в Санкт-Петербурге оказалась короткой, но весьма значимой для будущего генерала. Здесь он оказался в среде офицеров, сторонников военных реформ, считавших необходимым извлечь должные уроки из поражения в русско-японской войне и революционных событий 1905 года. 1907-1913 годы…. Россия жила переменами. Устанавливалась новая система государственной власти – «думская монархия». Начинались жизненно важные для отечественной экономики и общественной жизни реформы, связанные с именем П.А. Столыпина. Не оставались в стороне армия и флот. В Генеральном штабе, в этот период работали будущие участники Белого движения – капитан С.Л. Марков, подполковник И.П. Романовский. Генерал-квартирмейстер М.В. Алексеев и начальник Генерального штаба Ф.Ф. Палицын поддерживали идеи данной группы офицеров-реформаторов, получивших прозвище «младотурки» (по аналогии со сторонниками реформ в тогдашней Османской Империи). По свидетельству современника, «полковник Корнилов принадлежал к числу главных участников этой небольшой, вполне лояльной группы молодых военных деятелей, горячих, искренних, беспокойных новаторов, проникнутых любовью к своему ремеслу, пламенных патриотов по духу, прогрессистов по убеждениям». Доклады Корнилова отличались «прямолинейностью и порой даже резкостью».
Можно было бы считать подобное поведение «малодотурецкой оппозиции» антиправительственной крамолой, можно было определить его как «попытку спасти обреченное самодержавие» но нельзя не признать подобные реформы необходимыми для российской военной системы. Те преобразования, которые полковник Корнилов с его опытом строевого офицера и разведчика считал актуальными для российской армии, подтвердили события первой мировой войны. «С необычайной прозорливостью предвидя надвигавшуюся тяжбу народов, а с другой стороны не строя ни малейших иллюзий в отношении состояния русских вооруженных сил, бедных запасами, сравнительно слабо обученных, с отсталым, неподготовленным высшим командным составом, Корнилов усматривал спасение в скорейшем создании боеспособной армии, могущей не только лишь на бумаге, способной с честью выйти из испытания при столкновении с какой-либо из великих держав». Правда и политическая составляющая учитывалась в контексте военных преобразований: «Корнилов подвергал весьма суровой оценке и общий порядок государственного управления, и в борьбе самодержавия с представительным учреждением, в лице Думы, находился, бесспорно, на стороне последней». Но… «Эта критика имела место, конечно, лишь в частных беседах, с ближайшими единомышленниками, и отнюдь не выносилась наружу» (25).
Изменились и семейные условия. Можно было жить в собственной квартире, не экономить на жаловании. Подрастали старшая дочь Наташа, маленькие Дима и Юрий. Появление на свет первого сына стало огромной радостью для Лавра и Таисии. Но накануне 1907 г. полуторагодовалый малыш внезапно заболел менингитом и умер. Лавр Георгиевич тяжело перенес этот удар. По словам сестры «брат дни и ночи не отходил от больного ребенка; он был неутешен в своем горе; привязанность к Диме у него доходила до обожания».
В том же 1906 г. скончался отец. Превозмогая возраст, Георгий Николаевич продолжал работать до 1902 г. Лавр и Анна Корниловы помогли приобрести отцу домик в Кокпектах, и Лавр из собственных средств высылал отцу ежемесячную пенсию. После кончины супруга в Петербург переехала мать Корнилова, не видевшая сына 15 лет. Но нескончаемая суета столицы оказалась для нее слишком тяжелой после тихого уклада провинциальной жизни. Она вернулась в Кокпекты, где в 1909 г. скончалась и была погребена в фамильной могиле в ограде местного православного храма.
Семейные заботы требовали времени. Постоянные, длительные командировки лишь иногда позволяли быть в семейном кругу, помогать маленькой Наташе с математикой и французским языком. Супруга «всю свою жизнь приспособила к укладу натры брата… Все хозяйственные заботы лежали исключительно на ней; она не отрывала мужа от его государственной работы и не разменивала его на мелочи… Но вечные заботы о детях и муже, который был в частых и опасных отлучках, подчас утомляли ее. В своих письмах она писала, что заветная мечта ее приобрести где-нибудь на юге свой уголок и пожить спокойно, не мечась из города в город, из одной страны в другую… но не судьба была этой мученице свить теплое гнездо для семьи своей…». «Хороший семьянин, горячо любящий детей и жену, брат не мог сократить ради семьи свою широкую, могучую натуру. Скромная доля собственника была не по плечу ему; из-за семьи он не мог отказаться от государственной работы, – родина для него была выше семьи…» (26).
Чуть больше года продолжался «петербургский период» службы Лавра Корнилова. Штабная служба в ГУГШ тяготила. В конце концов, Корнилов подал «дерзкий» рапорт о том, что «вследствие отсутствия работы он не считает свое дальнейшее пребывание в Управлении Генерального штаба полезным для Родины и просит дать ему другое назначение». «Дерзость» простили и согласно предписанию 1-го обер-квартирмейстера Главного Управления Главного штаба, генерал-майора М.В. Алексеева (первое знакомство будущих лидеров Белого движения) полковнику Корнилову предстояло занять должность Военного Агента в Китае. В январе 1907 г. нужно было выезжать в Пекин. Накануне отъезда он побывал на бенефисе Ф.И. Шаляпина в «Демоне». Восхищение талантом любимого певца помогло на короткое время забыть о перенесенных горестях семейной жизни и предстоящей дальней дороге.
Служба Военного Агента совпала со временем бурных перемен в «Поднебесной Империи». Корнилов был знаком с особенностями китайского социального устройства и военной организации еще по работе в Кашгарии. Но за семь лет положение радикально изменилось. Если раньше европейский стереотип представлял Китай «спящим гигантом», объектом борьбы за «сферы влияния», «опиумной империей», то теперь «Азия пробуждалась», в стране шли серьезные реформы, а в 1911 г. произошла знаменитая Синьхайская революция, открывшая новый этап в развитии великой державы.
Российский военный агент не мог не отметить в своих отчетах быстрых перемен в социально-политической и военной системах. Изданная в 1911 г. в штабе Иркутского военного округа книга «Вооруженные силы Китая» отмечала: «…реорганизация государственного строя Китая, начатая 20 лет тому назад императором Гун Сюем… в последнее время пошла с удвоенной быстротой. Реформы намечены и производятся во всех отраслях государственной жизни, но наиболее осязательные результаты достигнуты пока в области военного дела в области создания и переустройства вооруженных сил Империи» (27).
Л.Г. Корнилов. 1912 г.
На новой должности Корнилов много внимания уделял перспективам взаимодействия России и Китая на Дальнем Востоке. Объездив почти все крупные провинции страны, Корнилов прекрасно понимал, что ее военно-экономический потенциал еще далеко не использован, а людские резервы слишком велики, чтобы с ними не считаться: «…будучи еще слишком молодой и находясь в периоде своего формирования армия Китая обнаруживает еще много недостатков, но… наличное число полевых войск Китая представляет уже серьезную боевую силу, с существованием которой приходится считаться как с вероятным противником…». В качестве наиболее показательных результатов процесса модернизации Корнилов отмечал рост железнодорожной сети и перевооружение армии, а также изменение отношения к военной службе со стороны китайского общества. Быть военным становилось престижно, для службы в армии требовали даже особые рекомендации (28).
В Пекине вспыхнул очередной конфликт Корнилова с представителями МИДа. Первый секретарь посольства Б.К. Арсеньев обвинил военного агента в отсутствии достаточной информации о работе разведки в Китае, самоуправстве, нарушениях норм дипломатического этикета. Корнилов же заявил о невозможности согласовывать каждый шаг с вышестоящими инстанциями, тем более в вещах, которые могут быть им решены самостоятельно и профессионально. В общем, повторился сценарий конфликта в Кашгаре, но на этот раз Корнилов продолжал работу, а Арсеньев уехал из Пекина.
В 1908 г. состоялось знакомство Корнилова с полковником Маннергеймом, совершавшим поездку из Туркестана в Японию. Будущий президент Финляндии с благодарностью вспоминал о той поддержке, которую оказал ему российский военный агент.
Летом 1910 г. Корнилов сдал должность военного агента и по собственной инициативе проехал еще одним, самым протяженным из своих маршрутов – в Россию через Монголию и Восточный Туркестан (около 6 тысяч верст). Опытный взгляд разведчика отметил слабость китайских гарнизонов на юго-восточной окраине Российской Империи и настороженно-враждебное отношение монгольских князей и лам к китайским военным и чиновникам. Путь проходил и через знакомый Кашгар и через Зайсан, где, правда, не удалось повстречаться с родными. В декабре 1910 г. полковник Корнилов снова в Петербурге. Прочитанный им в Главном штабе доклад на тему «Военные реформы в Китае и их значение для России», стал своеобразным итогом самого значимого периода его довоенной биографии. На память об этом периоде военной биографии у генерала остался золотой перстень-печатка с иероглифической монограммой, использовавшийся «в весьма экстренных случаях или если письмо было секретно и исходило от него» (29).
1911-й год Корнилов встретил в должности командира 8-го пехотного Эстляндского полка. Полк входил в состав пограничного Варшавского военного округа и прикрывал крепость Новогеоргиевск. Но общепризнанный авторитет знатока азиатского региона сыграл свою роль в переводе на Дальний Восток. Командующий недавно созданным Заамурским округом пограничной стражи генерал-лейтенант Е.И. Мартынов (ставший позднее первым советским «биографом» Корнилова) «вернул» бывшего военного агента в Китае в Маньчжурию. Предложение должности генерал-майора и годовое жалование в 14000 рублей считались весьма выгодными. Округ охранял линию КВЖД и базировался на Харбин. Как писал Лавр Георгиевич в письме сестре «…я прокомандовал Отрядом, что соответствует дивизии, почти два года и чувствовал себя отлично: обстановка самая военная, отряд большой – пять полков военного состава, в том числе три конных, хорошее содержание и отличная квартира…». Казалось, новая должность станет прочной и на смену бесконечным переездам и командировкам на пятом десятке жизни придет, наконец, долгожданный семейный покой и служебная стабильность. Ради этого Корнилов решился на перевод из военного ведомства в министерство финансов (пограничная стража входила в эту структуру). 26 декабря 1911 г. он был произведен в генерал-майоры. Однако обстоятельства сложились иначе…
В вышеупомянутом письме Корнилов так описывает свое участие в одном из самых громких скандалов, поразивших российскую бюрократическую систему накануне Великой войны. «…В конце 1913 года, у нас в округе начались проблемы по части довольствия войск, стали кормить всякою дрянью (выпечка хлеба из забракованной муки – прим. В.Ц.). Я начал настаивать, чтобы довольствие войск было поставлено на других основаниях, по крайней мере, у меня в отряде. Мартынов поручил мне произвести расследование по вопросу о довольствии войск всего округа. В результате открылась такая вопиющая картина воровства, взяточничества и подлогов, что нужно было посадить на скамью подсудимых все Хозяйственное Управление Округа во главе с помощником Начальника Округа генералом Савицким. Но последний оказался интимным другом премьер-министра Коковцова (он же министр финансов и шеф Корпуса Пограничной Стражи – прим. В.Ц.) и генерала Пыхачева, которые во избежание раскрытия еще более скандальных дел, потушили дело. В результате Мартынова убрали, а я, несмотря на заманчивые предложения Пыхачева, плюнул на пограничную стражу и подал рапорт о переводе в армию…» (30).
Факты недобросовестности окружного интендантства, вскрытые комиссией Корнилова, показали не только вполне типичную, увы, картину «гнилого тыла» (даже в «лучшие» для Российской Империи годы начала ХХ века). С одной стороны, для Корнилова руководство расследованием и конфликт с самим премьером означал существенный «удар» по карьере, тем более, что следствие оказалось прикрытым «по указанию сверху», а комиссию обвинили в «непрофессионализме» и «предвзятости». Генерала перевели на должность начальника бригады 9-й Сибирской стрелковой дивизии, штаб которой располагался на о. Русский близ Владивостока, ограничили доступ к развединформации, снизили оклад и такая «мелочь» как отсутствие в справочном списке генералов по старшинству задевала самолюбие.
С другой стороны, участие в расследовании окончательно убедило Корнилова в том, что «не все в порядке в Королевстве Датском». Необходимы были реформы не только в вооружении, но и в организации армии, взаимодействии «фронта и тыла». Нужны были новые кадры, не обремененные «связями» и «протекциями». Все это отнюдь не означало, что Корнилов стал «революционером в погонах», но его убежденность в незыблемости существующего строя сильно поколебалась.
Служба во Владивостоке, конечно, не отличалась материальными преимуществами, но была близка и понятна: «…условия весьма тяжелые…, занимаем небольшую квартирку в неотстроенном доме, квартира сырая, климат здесь суровый, крайне резкий. Таиса и Юрка стали болеть… Таисе необходимо серьезно полечиться, так как у ней болезнь почек, которая под влиянием климата и др. неблагоприятных условий жизни сильно обострилась… Я остаюсь здесь, т.к. мне придется до октября (1914 г. – прим. В.Ц.) командовать дивизией… В конце октября выяснится окончательно, – останусь ли я здесь или же перевожусь в Евр. Россию: мне обещан перевод или в строй или в Гл. Управление Генерального Штаба. Но в канцелярию меня не особенно тянет и лично я здешними местами очень доволен: тяжеловато, но зато приволье и дело живое; у нас несмотря на суровые холода, – всю зиму шли маневры, боевые стрельбы и пр., а я до всего этого большой охотник…» (31).
Надежды на возвращение в Генштаб или командование дивизией не сбылись. Ровно через четыре месяца после этих слов письма к сестре началась война. Корнилов с бригадой отбыл на Юго-Западный фронт. Мирная жизнь для него закончилась навсегда.
Примечания
1 Первый народный Главнокомандующий генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов. Пгр., 1917.
2 Пронин В. Генерал Лавр Георгиевич Корнилов. Ростов на Дону, 1919; Севский В. Генерал Корнилов. Ростов-на-Дону, 1919; Суворин А. Поход Корнилова. Ростов-на-Дону, 1919; Туземцев Н. Генерал Лавр Георгиевич Корнилов. Ростов-на-Дону, 1919; Леонтович В. Первые бои на Кубани. Мюнхен, 1923; Критский М.А. Корниловский ударный полк. Париж, 1936; Хан Хаджиев. Великий Бояр. Белград, 1929; Левитов М.Н. Корниловский ударный полк, 1917-1974 гг., Материалы для истории Корниловского ударного полка. Париж, 1974.
3 Мартынов Е.И. Корнилов. Попытка военного переворота. М., 1927; Думова Н.Г. Кончилось ваше время. М., 1990; Керенский А.Ф. Дело Корнилова. М., 1918; Савинков Б.В. К делу Корнилова. Париж, 1919; Поликарпов В.Д. Военная контрреволюция и ее разгром. М., 1990; Иоффе Г.З. Белое дело. Генерал Корнилов. М., 1989.
4 Басханов М.К. Генерал Лавр Корнилов. London, 2000; Ушаков А.И., Федюк Корнилов (Серия «Жизнь замечательных людей). М., 2006; Шишов А.В. Корнилов. Несостоявшийся диктатор. М., 2004; Катков Г.М. Дело Корнилова. М., 2002, Комаровский Е.А. Генерал от инфантерии Л.Г. Корнилов // В сб-ке «Белое движение». Исторические портреты. М., 2003; Кузьмин Н. Генерал Корнилов. М., 1997.
5 «Дело генерала Л.Г. Корнилова». Т. 1-2. М., 2003, Серия «Россия ХХ век».
6 См., например: Безнощенко А. Жизнь и смерть генерала Корнилова. Яшалта, 2003. С. 1.
7 Корнилова А.Г. Мои воспоминания о брате Л.Г. Корнилове. Иртыш. Омск, 1919. № 24-25. С. 20-21.
8 Корнилова А.Г. Указ. соч. // Иртыш. Омск, 1919. № 35. С. 19.
9 Корнилова А.Г. Указ. соч. // Иртыш. Омск, 1919. № 36. С. 14-15.
10 РГВИА. Ф. 310. Оп. 1. Д. 2416. Л. 2.
11 Корнилова А.Г. Указ. соч. // Иртыш. Омск, 1919. № 36. С. 15.
12 РГВИА. Ф. 310. Оп. 1. Д. 947. Л. 15.
13 РГВИА. Ф. 544. Оп. 1. Д. 1081. Л. 1.
14 Корнилова А.Г. Указ. соч. // Иртыш. Омск, 1919. № 37-38. С. 17-18.
15 Басханов М.К. Указ. соч. С. 76.
16 РГВИА. Ф. 1396. Оп. 2. Д. 1519. Л. 25, 44.
17 РГВИА. Ф. 1396. Оп.2. Д. 1567. Лл. 52-53.
18 Корнилов Л.Г. Кашгария или Восточный Туркестан. Опыт военно-стратегического описания. Ташкент, 1903.
19 РГВИА. Ф. 1396. Оп. 2. Д. 1391. Лл. 105-106.
20 РГВИА. Ф. 1396. Оп.2. Д. 1576. Лл. 171-173.
21 РГВИА. Ф. 409. Оп.1. Д. 85 288. Л. 8.
22 Корнилов Л.Г. Историческая справка по вопросу о границах Хоросана с владениями России и Афганистана // Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии. СПб., 1905. Вып. LXXVIII; Корнилов Л.Г. Нушки-Сеистанская дорога // Там же.
23 РГВИА. Ф. 1396. Оп. 3. Д. 249. Лл. 376-377.
24 Басханов М.К. Указ. соч. C. 205.
25 Галич Ю. Корнилов (к десятилетию смерти 1918 – 13 апреля – 1928 г.) // Сегодня. Рига, 1928. 12 апреля.
26 Корнилова А.Г. Указ. соч. № 37-38. С. 18-19.
27 Корнилов Л.Г. Вооруженные силы Китая. Иркутск, 1911.
28 РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1с. Д. 7799. Лл. 110-112.; Басханов М.К. Указ. соч. C. 228-229.
29 Хан Хаджиев о Верховном. // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 53.
30 Из писем генерала Л.Г. Корнилова к его сестре А.Г. Корниловой (письмо от 3 апреля 1914 г., Кр. Владивосток.) // Иртыш. Омск, 1919. № 41. С. 21.
31 Из писем генерала Л.Г. Корнилова… // Указ. соч. С. 22.
Генерал Лавр Георгиевич Корнилов. Часть вторая
Генерал Л.Г. Корнилов
Участие генерала в Великой войне, – это новый этап его биографии, новый шаг к славе и признанию. 12 августа в знаменитой Галицийской битве состоялось боевое крещение его бригады. В составе 8-й армии Юго-Западного фронта, под командованием генерала от кавалерии А.А. Брусилова, во время боев на реке Гнилая Липа бригада заняла старорусский Галич, превращенный австрийцами в крепость, и продолжила наступление на Львов. В первые же дни войны Корнилов проявил себя энергичным, самостоятельным военачальником и Брусилов счел необходимым назначить Корнилова начальником 48-й пехотной дивизии. Корнилов принял командование «суворовской» дивизией (полки в ней носили названия суворовских побед «Ларго-Кагульский», «Рымникский», «Измаильский», «Очаковский») и, спустя год, к этому гордому имени добавилось имя «корниловской». За бои под Галичем Корнилов был награжден орденом Св. Владимира 3-й степени с мечами.
Сослуживцы по дивизии, офицеры и солдаты, на редкость единодушно оценивали его командные качества. В отношениях с подчиненными он не был высокомерен. Требовательность к выполнению служебного долга сочеталась в нем с готовностью делить все тяготы повседневной службы, а если надо – быть впереди, на линии огня. В сравнении с другими командирами в нем видели «подлинного демократа», убежденного, говоря словами А.В. Суворова, что «каждый солдат должен знать свои маневр…». «С офицерами он был офицер. С солдатами – солдат! Народ тратить зря не любил» – эти слова одного унтер-офицера 48-й дивизии лучше всего передают отношение к нему (32).
Но оценки действий «корниловской» дивизии были неоднозначны. С точки зрения генерала Брусилова, его подчиненный действовал чересчур рискованно и, в силу высокого честолюбия, заботился только о личном успехе. В ноябре 1914 г. дивизия оказалась впереди фронта, прорвавшись через Карпаты на Венгерскую равнину. Однако прорыв, совершенный Корниловым по собственной инициативе, привел к отрыву от основных сил армии. Дивизии пришлось спешно отступать, под угрозой окружения. Так пренебрежение указаниями вышестоящего начальника едва не привело к разгрому. Корнилова собирались судить, и лишь заступничество командира корпуса спасло генерала. Брусилов ограничился выговором в приказе по армии. По его словам Корнилов «был очень смелый человек, решивший, очевидно, составить себе имя во время войны. Он всегда был впереди и этим привлекал к себе сердца солдат, которые его любили. Они не отдавали себе отчета в его действиях, но видели его всегда в огне и ценили его храбрость…» (33). Сам же Корнилов отмечал, что его дивизия «прорвалась через Карпаты» лишь в силу сложившейся стратегической обстановки, для защиты своей позиций с флангов. Но, все равно, развить наступление в Карпатах зимой 1914/1915 гг. русской армии не удалось.
Весной 1915 г. началось «великое отступление», в результате которого немецкие и австрийские войска захватили Польшу, часть Литвы, Белоруссии, вернули завоеванные земли Галиции. Во время «Горлицкого прорыва» немецкой «фаланги» генерала Макензена, дивизия Корнилова была разгромлена. «Катастрофа под Дуклой» оказалась для Лавра Георгиевича серьезным испытанием. 20-25 апреля, в результате страшного артиллерийского налета оказались практически уничтожены дивизии соседних с «корниловской» 9-го и 10-го корпусов. Несмотря на необходимость отхода, приказа об этом не поступало. Дивизия продолжала «держать фронт», ключевым пунктом обороны стало т.н. «Орлиное гнездо». Хотя самому Корнилову было ясно, что любая задержка с отходом через труднопроходимые карпатские перевалы угрожает катастрофой, но, возможно, горький «опыт» инициативы, проявленной в ноябре 1914-го на Венгерской равнине, удерживал генерала от самостоятельного отхода. Отступать же через Карпаты можно было только по немногочисленным горным дорогам. Эта задержка оказалась роковой.
Получив приказ об отступлении, полки 48-й дивизии столкнулись с плотным потоком отступающих тылов, частей соседних дивизий, оказались в арьергарде и не смогли выйти из плотного кольца. Документы свидетельствуют, что, находясь в окружении, Корнилов предпринял, практически безнадежную, контратаку закрепившегося на горных перевалах противника. Под интенсивным пулеметным и артобстрелом остатки «суворовских» полков пытались прорваться к своим. Как и в 1905-м под Мукденом, Корнилов, вероятно, надеялся на успех. Однако, на этот раз, силы были неравны. Поражение стало очевидным. Свыше трети дивизии погибло, оказалось в плену, но честь дивизии – ее полковые знамена были спасены.
Корнилов не снимал с себя ответственности за поражение. По факту «дуклинской катастрофы» было начато следствие. В отчете Следственной комиссии Корнилов отмечал не только недостаточную подготовку обороны, несвоевременность отдаваемых вышестоящим командованием приказов, но и говорил о собственной нераспорядительности, особенно при гибели дивизионной артиллерии, настаивал на судебном разбирательстве. Комиссия остановила свою работу после февраля 1917 г., и многие считали вину Корнилова гораздо большей, чем ту, о которой он написал сам. По оценке генерала Мартынова (высказанной, правда, уже в советское время) «за такое деяние, во всякой благоустроенной армии, начальник дивизии подлежал бы преданию суду, но в царской России, с ее извращенными понятиями «о воинском долге» и всеобщей наклонностью к реляционному вранью (так в оригинале – В.Ц.), сумели и это преступление обратить в «геройский подвиг» (34).
Несмотря на полученные ранения, начдив до конца оставался в рядах своих бойцов. На рассвете 25 апреля остатки штаба окружили австрийские аванпосты. Отказавшись сдаться, Корнилов ушел в горы, однако, к вечеру 29 апреля, был взят в плен. Вместе с ним австрийцы захватили пятерых солдат и санитара – все что осталось от арьергарда (35).
Как отмечал в своем отчете Корнилов «полки дивизии отбивались на все стороны, имея целью возможно дороже отдать свою жизнь и свято выполнить свой долг перед Родиной. 48-я пехотная дивизия своею гибелью создала благополучный отход тыловых учреждений 24-го корпуса, частей 12-го корпуса и соседних с ним частей 8-й армии». При этом «спасенные» части 24-го корпуса оказались не в состоянии поддержать погибающую дивизию. Оставшиеся в живых нижние чины получили Георгиевские кресты, а сам Корнилов был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени (правда, в отчете о потерях генерал числился «пропавшим без вести») (36).
О боях в Карпатах у генерала осталась оригинальная память. Один из его подчиненных, полковник Рымникского полка, подарил генералу дубовую палку, на изгибе которой были вырезаны слова: «Орлиное гнездо. 29 апреля 1915 г.». Получивший ранение в ногу, генерал ходил с этой палкой до своих последних дней и, «опираясь» на нее, начал Ледяной поход (37).
Оказавшись в плену, Корнилов сильно переживал вынужденное бездействие. Его энергия требовала дела, борьбы. Тяготила сознание гибель дивизии, катастрофа отступления. По словам генерала Мартынова, бывшего сослуживца, ставшего соседом по тюремному заключению, Корнилов «как хороший солдат, страшно томился в плену и рвался к боевой деятельности; к тому же, его непрерывно точил червь неудовлетворенного честолюбия. Свой вынужденный досуг он старался заполнить чтением, но читал почти исключительно книги о Наполеоне, что еще больше раздражало его, так как он имел обыкновение проводить параллели между различными случаями из жизни великого корсиканца и своей собственной…» (38).
Пленный русский генерал вызывал неподдельный интерес австрийских газет, а фотограф запечатлел беседу Корнилова с командиром 7-го австро-венгерского корпуса эрцгерцогом Иосифом. Не слишком суровые условия содержания «наилучшего генерала русской армии» позволяли спокойно дожидаться окончания войны, коротая время в чтении прессы и воспоминаниях о «боевом прошлом». Но для деятельного характера тюремный покой был унизителен. Корнилов предпринял четыре попытки побега. Первые три, в том числе вместе с Мартыновым, окончились неудачей. Четвертая, совместно с чехом, санитаром Ф. Мрняком прошла успешно. Пригодились опыт и навыки профессионального разведчика, знание иностранных языков и обычаев (переодевание в австрийскую форму под видом солдата возвращающегося после лечения). Однако неосторожность Мрняка, оставившего австрийской полиции неоспоримые улики своего побега с Корниловым, привели к аресту чеха и тому, что большую часть пути до линии фронта Корнилову пришлось пройти самостоятельно. Совершив побег из тюремного госпиталя в венгерском городе Кессег 29 июля 1916 г., Штефан Латкович (имя в фальшивом паспорте Корнилова) через 22 дня добрался до румынской границы и, перейдя ее, пришел к российскому военному атташе, открыв свое инкогнито. А 4 сентября 1916 г. Корнилов прибыл в Петроград. В плену он был 1 год, 3 месяца и 19 дней.
Л.Г. Корнилов. 1916 г.
Побег из австрийского плена стал первым появлением имени Корнилова в центре общественного внимания. Пресса писала о смелом, верном присяге патриоте, акцентируя внимание на тезисе: «Корнилов – это единственный генерал бежавший из плена». Обстоятельства побега приукрашивались, «ужасы плена» преувеличивались. Но главное в другом – для российского обывателя имя генерала Корнилова стало, как говорится, «знаковым». И связано это было не с «революционными заслугами» постфевральской России 1917 г., а с верностью лозунгу «За Веру, Царя и Отечество». Еще в плену Корнилов был награжден (в обход принятых правил) орденом Св. Анны 1-й степени, а после возвращения был удостоен личной встречи с Императором Николаем II, в Ставке в Могилеве, получив знаки ордена Св. Георгия 3-й степени.
Сам же Лавр Георгиевич в письме сестре 1 ноября 1916 г. не живописал побега: «…подробности своего бегства не буду описывать; из газет ты кое-что знаешь, хотя врали они невозможным образом. Бог даст, когда-нибудь встретимся, тогда расскажу. Хочу только сказать, что во время войны, плена и бегства я на практике убедился, что бывают в жизни человека такие минуты, когда только чудо и помощь Божия выводят его из неминуемой гибели. Такие минуты у меня были…» (39).
В Петрограде, Корнилов, наконец, увиделся с семьей. Квартиру уже не снимали, за время отсутствия супруга жалование ему не выплачивалось, и Таисия с детьми жила в офицерском общежитии. Разлука тянулась два с лишним года, а встреча продолжалась всего два дня, хотя формально генерал получил трехмесячный отпуск. Тяготы и переживания военной жизни вызывали закономерное желание успокоиться, остановиться. «…Таиса очень расстроила свое здоровье…, она мечтает приобрести хутор, дачу, вообще какой-нибудь уголок на юге, я всей душой сочувствую ее намерениям, но, к сожалению, сам не могу заняться этим делом. Я с 19 сентября вступил в командование Корпусом, и успел уже три раза подраться с немцами. Собираюсь в скором времени поехать, если обстоятельства позволят, в кратковременный отпуск и немного отдохнуть…» (40).
Война продолжалась и требовала от Корнилова полного самозабвения. Он снова отбыл на фронт, получив 13 сентября 1916 г. назначение командовать 25-м армейским корпусом, в составе Особой армии, основу которой составляли гвардейские полки. Сразу же по прибытии на новое место службы от Корнилова потребовалось оперативно разработать план лобового удара по хорошо укрепленным позициям австро-германской пехоты под Ковелем. Требовалось развить успех «Брусиловского прорыва» и его корпус оказался «на острие удара». 19 сентября началось наступление русских войск, однако результаты сражения оказались более чем скромными. Потеряв в жестоких боях около половины личного состава части 25-го корпуса к ноябрю 1916 г. «зарылись в землю», вернувшись к позиционной войне.
Решающий в его биографии 1917-й год Корнилов встретил в заботах о подготовке корпуса к планировавшемуся весеннему наступлению. В эти последние месяцы Императорской России Корнилов был обеспокоен духовными, а отнюдь не политическими проблемами.
26 ноября 1916 г. в праздник Георгиевских кавалеров казаки Каркаралинской станицы отправили телеграмму наказному атаману Н.А. Сухомлинову со следующей просьбой: «В ознаменование великих заслуг героя, уроженца Каркаралинской станицы, перед горячо любимым Монархом и Родиной, дабы запечатлеть на веки потомству память о нем родных станичников, единогласно решили генерал-лейтенанта Лавра Георгиевича Корнилова, бывшего начальника славной 48-й пехотной дивизии, просить взять на себя звание почетного казака родной ему станицы Каркаралинской, а также позволить нам наименовать бывшее двухклассное, ныне высшее начальное Каркаралинское училище, в котором воспитывался герой-генерал, именем генерала Лавра Корнилова. В ознаменование настоящего Праздника усердно просим Ваше Высокопреосвященство нашу просьбу довести до Его Превосходительства Лавра Георгиевича Корнилова телеграфно. Одновременно каркаралинцы переводят владыке Омскому Преосвященнейшему епископу Сильвестру сто рублей для благословения генерала нательным крестом и образом, чтобы Всевышний сохранил жизнь нашего уроженца героя на многая лета для служения Батюшке-Царю и дорогой Родине».
21 января 1917 г. Корнилов ответил телеграммой с благодарностью и согласием на просьбу сибирского казачества, а 24 февраля 1917 г. написал ответное письмо епископу Омскому и Павлодарскому Сильвестру (Ольшевскому), будущему Новомученику Российскому, главе Высшего Церковного Управления при адмирале Колчаке в 1919 г. Генерал был глубоко признателен Владыке за благословение образом Матери Божией и Святого Иоанна Тобольского, а также нательным крестом от казаков Каркаралинской станицы. Позднее, находясь под арестом в г. Быхове, он отправил этот образ Корниловскому ударному полку. Корнилов просил епископа благословить иконой Каркаралинское высшее начальное училище и приходскую школу, где он начинал учиться, а также принять 200 рублей пожертвований. В письме архиерею генерал писал: «Глубоко тронутый вниманием Вашего Преосвященства и доброю памятью обо мне моих земляков, я с сердечной признательностью и чувством глубокого благоговения приму высылаемые мне молитвенные знаки, с твердою верою, что являемая в них сила Господня, сохранившая меня в стольких боях и выведшая меня среди великих опасностей из тяжелого плена, сохранит меня целым и невредимым в предстоящих боях и даст мне новый запас сил для служения Царю и Родине…» (41).
Искренняя религиозность отличала Корнилова. По воспоминаниям Ксении Деникиной, оказавшись на всенощной в Быховской тюрьме, невеста А.И. Деникина была поражена тем, что раненый в ногу генерал, «превозмогая свое страдание» отстоял всю службу «навытяжку, как офицерам полагается, и даже не переступил с ноги на ногу» (42).
Роковые события февральской революции сделали Корнилова командующим Петроградским военным округом. Вопреки мифу об информированности и прямом участии генерала в готовящемся «перевороте», факты свидетельствуют, что его предлагали вызвать в столицу еще до смены власти. Телеграмма о переводе командира 25-го корпуса в Петроград была подписана Николаем II. По воспоминаниям начальника Особого отдела Главного штаба по назначению чинов Армии генерал-лейтенанта А.П. Архангельского, считалось необходимым «назначить в Петроград волевого начальника, дабы установить в городе порядок и умерить революционный пыл комитетов и рабочих». Кандидатура Корнилова, «как известного всей России героя», не встретила возражений и со стороны новообразованного Временного Комитета Государственной Думы. Считалось, что «овеянный боевой славой» генерал «популярен как в Армии, так и среди народных масс, особенно после его легендарного побега из австрийского плена». «Необходимо для установления полного порядка, для спасения столицы от анархии назначение на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения» – телеграфировал в Ставку председатель IV Государственной Думы М.В. Родзянко. Итогом стало его утверждение в должности не «революционным порядком», а с санкции Императорского Главного Штаба и самого Государя (43).
Но по воле истории, генерал, призванный «установить порядок» и «умерить революционный пыл», стал считаться первым революционным генералом, едва ли не «большевиком в погонах»… Главной причиной подобных обвинений со стороны монархических кругов стало участие генерала в аресте Государыни Императрицы, Великих Княжен и Наследника Цесаревича. Из-за этого, еще в эмиграции начал создаваться миф о «несмываемом позоре клятвопреступления», «смертном грехе предательства». Некое «предательство Корнилова» сделало, согласно этому мифу, изначально порочным все Белое движение. Замысел, увы, не нов. Только раньше белых генералов клеймили как «эксплуататоров» и «душителей трудового народа», а теперь стало удобнее обвинять их с позиций т.н. «державного национально-православного патриотизма», допускающего и еретический чин покаяния в Цареубийстве, и «канонизацию святого старца» Распутина, и (что уж там останавливаться на полпути) «народную канонизацию отца народов». Чрезвычайно вольное, произвольно вырванное из контекста толкование слов Государя «кругом измена и трусость и обман» привлекает, к сожалению, неискушенных читателей.
Объективно оценивая деятельность Корнилова в февральско-мартовские дни 1917-го года, нужно учитывать следующее.
Во-первых, его назначение на должность командующего Петроградским военным округом, как отмечалось выше, было связано исключительно со стремлением «навести порядок» в столице. По мнению петроградских политиков, эта задача существенно облегчалась бы в случае ее реализации «популярным генералом». Искать в этом назначении «скрытые пружины», связывающие генерала с некими «военными масонскими ложами» – бессмысленно. Для самого Корнилова данное назначение явилось неожиданным. Но и отказаться от него было невозможно с точки зрения военной дисциплины. Впрочем, и с точки зрения военного честолюбия подобный отказ становился для генерала неприемлемым. Примечательно, что генерал Алексеев, согласно повеления Государя Императора от 2 марта 1917 г., в приказе по армии N 334 писал лишь о «временном Главнокомандовании Войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта Корнилова» (44).
Во-вторых, оказавшись в Петрограде в новой должности Корнилов, следуя должностной субординации, обязан был выполнять распоряжения Временного правительства. При этом, естественно, никоим образом не учитывалось желание или нежелание самого генерала участвовать в том или ином политическом акте. Следует помнить, что решение об аресте и суде над Царской Семьей изначально принимало не Временное правительство, а претендовавший на власть, «самочинно возникший» (как называли его правые в 1917 г.) Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Под прямым давлением Петросовета Временное правительство согласилось на ограничение свободы передвижения, по существу «домашний арест» Царской Семьи, а отнюдь не на «тюремное заключение», на чем настаивали члены Совета. Петроградский Совет не исключал возможности осуществления своего решения и собственными силами, для чего в Царское Село накануне приезда туда Корнилова был отправлен специальный отряд «революционных солдат».
В самом Царском, местный гарнизон, состоявший из запасных солдат гвардейских стрелковых полков взбунтовался еще 28 февраля. Был создан городской совет, и не возникало сомнений в готовности солдат к «самосуду». К 1 марта из повиновения вышла даже часть чинов Конвоя и Сводно-гвардейского полка, а после отречения Государя и ареста начальника дворцового управления князя Путятина 3 марта 1917 г. вся власть в городе фактически перешла к городскому комитету и местному совету. 5 марта Царское посетил Гучков, принятый Императрицей и, вечером того же дня, здесь был Корнилов, рано утром приехавший в Петроград с фронта. Поздно ночью 7 марта Корнилову было вручено предписание осуществить постановление правительства о «лишении свободы» Царской Семьи, что и было им сделано утром. Генерал установил строгий порядок смены караулов, определил режим содержания во дворце, добился того, что караульная служба осуществлялась только под контролем штаба округа, а не местных самочинных комитетов и советов. Переводя режим охраны в ведение штаба Петроградского военного округа, Корнилов, по существу, спасал Царскую Семью и от бессудных действий и самочинных решений взбунтовавшегося местного гарнизона и от «самодеятельности» петроградского Совета, считавшего себя всероссийской властью с первых же дней после возникновения (45).
Много вопросов вызывает демонстративная форма, в которой был осуществлен этот «арест». По словам поручика 4-го Царскосельского стрелкового полка К.Н. Кологривова, состоявшего в Сводно-Гвардейском полку (свидетельство последнего было «сообщено» в книге 3 «Русской летописи» генерал-майором А.Д. Нечволодовым) акт «ареста» был совершен Корниловым в крайне дерзкой, нарочито вызывающей манере. Генерал, с красным бантом на груди, в сопровождении А.И. Гучкова, только что ставшего военным министром, потребовал немедленно разбудить «бывшую Царицу». Подойдя к Корнилову и не подавая руки, Императрица спросила: «Что Вам нужно, генерал?» Корнилов вытянулся и в почтительном тоне, что резко контрастировало с его предшествующей манерой держать себя, сказал: «Ваше Императорское Величество… Вам неизвестно, что происходит в Петрограде и в Царском… Мне очень тяжело и неприятно Вам докладывать, но для Вашей же безопасности я принужден Вас…» и замялся. Императрица перебила его: «Мне все очень хорошо известно. Вы пришли меня арестовать?» – «Так точно», – ответил Корнилов. «Больше ничего?» – «Ничего». Не говоря более ни слова, Императрица повернулась и ушла в свои покои. Через несколько минут Дворец покинула и делегация.
Императрица была возмущена этим и искренне недоумевала почему это поручение выполнил именно Корнилов облагодетельствованный Государем (46).
Рассмотрим эти свидетельства подробнее. С красными бантами на груди ходили офицеры и нижние чины царскосельских стрелковых полков, поднявших восстание, и нельзя исключать их ношение Гучковым и Корниловым, прибывших во Дворец после «инспекции революционного гарнизона». Свидетельства Кологривова сложно оценивать как беспристрастные по отношению к «революционному» (как он считал) генералу. Смущает и другое. Излишне «картинно-театральные» описания акта «ареста» вызывают сомнения в их достоверности (mauvais ton для монархического издания публиковать уточнение Кологривова, что Императрица «в пеньюаре» вышла навстречу прибывшей во Дворец делегации и дворцовой охране). Кологривов «не помнит» даты «ареста», но, почему то помнит время суток (между часом и двумя ночи). Тем не менее, его свидетельство не стоит отвергать.
Далее. По свидетельству гофмаршала, графа Бенкендорфа Гучков приезжал в Царское Село первый раз 5-го марта 1917 г. и его встреча с Государыней не носила характера «объявления об аресте» (хотя бы потому, что постановления об этом еще не было принято). Согласно дневниковым записям Государыни, Гучков и Корнилов были приняты во Дворце поздним вечером 5 марта (половина двенадцатого). На приеме присутствовали также Великий Князь Павел Александрович, граф Бенкендорф и церемониймейстер Царскосельского Дворца, личный секретарь Государыни граф П.Н. Апраксин. И Гучков и Корнилов, в оценке Мельгунова, «совершали инспекторский осмотр Царскосельского гарнизона» и свое появление во Дворце «объясняли желанием выяснить положение Царской Семьи во Дворце, который с военной (внешней (?) – В.Ц.) стороны охранялся нарядом из состава уже революционного гарнизона». Именно во время этого приема и было заявлено об «охране» Царской Семьи, а не об ее «аресте».
С учетом этой последовательности, весьма вероятным становится описание появления Корнилова и Гучкова во Дворце именно вечером 5-го марта. И если так, то расхождений со свидетельством Кологривова уже гораздо меньше. Отметим еще: поскольку поручик не уточнял дату появления во Дворце Гучкова и Корнилова, его свидетельство логично датировать 5 марта; в одиннадцатом часу вечера заболевшие дети уже спали; Корнилов и Гучков не могли появиться во Дворце, раньше того, как они окончательно убедились в надежности охраны; несмотря на слова «бывшая царица» (в передаче дежурного поручика), к самой Государыне генерал обратился со словами «Ваше Императорское Величество»; первой слова об «аресте» (предупреждая события) произнесла именно Императрица; Корнилов, плохо владевший придворным этикетом, пытался объяснить Императрице опасность происходящего в Царском Селе, правомерно полагая, что Александр Федоровна не имела «полноты информации». Резкое, неожиданное прекращение диалога с генералом и столь же неожиданный «солдатский» ответ генерала «так точно» (на полувопросительную, полуутвердительную фразу Государыни об «аресте»), можно объяснить психологическим состоянием, в котором оказались участники этого драматического акта (нельзя не учитывать и присутствие многочисленных свидетелей – от дежурного офицера до только что назначенного военного министра, отмеченных в дневнике Императрицы Великого Князя и придворных).
В духе конспирологических теорий можно, конечно, предположить, что Корнилов и Гучков по собственной инициативе (или по предварительному сговору с Петроградским Советом), приняли решение об аресте Царской Семьи (о чем и сообщили Государыне уже 5 марта), но подобная «самодеятельность» выглядит фантастически.
Существуют и другие, более достоверные свидетельства. Полковник Е.С. Кобылинский подробно описал свое назначение на должность начальника Царскосельского гарнизона и поездку в Царское Село, по вызову генерала Корнилова утром 8 марта 1917 г. Он же отмечал очень корректное, почтительное отношение Корнилова в Государыне. Кобылинский точно отметил, что он был единственным офицером, в присутствии которого Государыне сообщили о ее аресте. Кобылинский отметил также, что Императрица встретила Корнилова как знакомого, подала ему руку (это вполне объяснимо, если учесть, что первый прием уже состоялся вечером 5 марта).
Описан арест и в воспоминаниях личного камердинера Государыни Императрицы Александры Федоровны А.А. Волкова. Правда, по оценке С.П. Мельгунова этот автор не заслуживал доверия ввиду «явной путаницы всех дат и подробностей». Но подобное замечание вряд ли справедливо в отношении чиновника обязанного запоминать всех принятых Императрицей посетителей (Мельгунов дневник Императрицы в качестве исторического источника не использовал). Волков отмечал, что Корнилов дважды встречался с Императрицей, причем, очевидно, что обе эти встречи произошли утром 8 марта с очень небольшим временным разрывом. Утром Корнилов прибыл в Царское Село вместе со штабс-ротмистром П.П. Коцебу (назначенным комендантом дворца) и полковником Кобылинским. Прием Корнилова и Кобылинского отмечен в дневнике Государыни в записи от 8 марта. Именно во время этого приема Корнилов сообщил Государыне уже не об «охране», а об «аресте», а затем представил ей Кобылинского. При этом, генерал «просил Государыню быть спокойной: ничего не только опасного, но даже особых стеснений арест за собою повлечь не может». Во дворце в это время были граф Апраксин и граф Бенкендорф, причем последний присутствовал при приеме. По словам Бенкендорфа «Корнилов тут же сказал, что арест является мерой охранительной, и что после выздоровления детей Царская Семья будет отправлена в Мурманск».
Но «вскоре», по словам Волкова, «вторично явился генерал Корнилов вместе с А.И. Гучковым и свитою». Здесь свидетельства Волкова выглядят спорными. В Дневнике Императрицы вторичного приема (за один и тот же день) Корнилова и Гучкова не отмечено. Но можно предположить, что если данный прием имел место, то носил уже сугубо формальный характер, и именно о ней сообщал генерал Корнилов в своих интервью в прессе. «Опять, по приказу Императрицы вызвали Вел. Кн. Павла Александровича, который и приехал немедленно… Государыня велела просить всех к себе. Прием у Государыни продолжался минут десять-пятнадцать». На этот раз все формальности ареста были соблюдены. Корниловым было полностью зачитано постановление Совета министров. Императрица была уже психологически подготовлена к формальной процедуре «ареста» (хотя в дневнике слово «арест» было заменено словом «взаперти»). По свидетельству графа Апраксина Александра Федоровна так ответила генералу: «Я рада, что именно Вы, генерал, объявили Мне об аресте, – сказала она Корнилову, когда тот прочел Ей постановление Временного правительства, – так как вы сами испытали весь ужас лишения свободы».
Еще одним важным моментом стала смена дворцовых караулов. Сделано это было Корниловым только после окончания формальной процедуры «ареста», т.е. 8, а не 5 марта. Великого Князя Павла Александровича Корнилов заверил в надежности новых, на этот раз уже, «арестных» постов. Но с 5 по 7 марта караул продолжали осуществлять чины Сводно-Гвардейского полка, что дополнительно подтверждает факт охраны, а не «ареста» Царской Семьи. Охрану, проверенную и удостоверенную Корниловым в первые же часы своего пребывания в должности командующего Петроградским военным округом (47).
Таким образом, можно утверждать, что Корнилов в течение 5-8 марта 1917 г. был принят Государыней не однажды. Первый раз прием состоялся поздним вечером 5 марта и на страницах «Русской Летописи» был воспроизведен именно этот акт приема генерала и военного министра. Второй раз генерал, вместе с Кобылинским, был принят Государыней утром 8 марта. И, возможно, спустя несколько часов в составе «делегации» вместе с Гучковым (это отметили Апраксин и Волков). Корнилов, как опытный разведчик, мог вести двойную игру. Нужно было любой ценой добиться защиты Царской Семьи и, с другой стороны, продемонстрировать представителям «новой власти» революционное поведение. Вероятно, что ради этого и была разыграна «сцена» формального «ареста», отмеченная Волковым и Апраксиным.
Никаких унизительных для Царской Семьи действий, никакого оскорбительного поведения по отношению к Императрице со стороны Корнилова проявлено не было.
Сам Корнилов глубоко переживал выполнение выпавшей на него тяжелой обязанности. По воспоминаниям полковника С.Н. Ряснянского, находясь под арестом в г. Быхове, в сентябре 1917 г., генерал «в кругу только самых близких лиц поделился о том, с каким тяжелым чувством он должен был, во исполнение приказа Временного правительства, сообщить Государыне об аресте всей Царской Семьи. Это был один из самых тяжелых дней его жизни…» (48).
В-третьих. Обвинения в «нарушении присяги» генералом Корниловым, выполнившим распоряжение об аресте Царской Семьи, совершенно бессмысленны уже по той причине, что своим отречением и словами «Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу» Государь Император освобождал подданных от прежней присяги.
В этой связи немаловажным является вопрос об отношении Корнилова к монархии. Известный военный историк генерал-лейтенант Н.Н. Головин сравнивал Корнилова с «революционными маршалами» Наполеоновской Франции. Однако имеющиеся источники сходятся в одном: Корнилов до февраля 1917 г., как и большинство военных, был сторонником существующего строя, но отнюдь не безоговорочным монархистом. Нельзя не учитывать его трудного жизненного пути, когда пришлось «делать карьеру» исключительно собственными силами, безо всяких «протекций», преодолевая тяжелые материальные проблемы. Нельзя забывать его многочисленных конфликтов с представителями царской бюрократии, вплоть до последнего – в Заамурском пограничном округе. Следует иметь в виду и очевидные для Корнилова просчеты командования, недостатки снабжения, проявившиеся и в 1904-1905 и в 1914-1915 гг. «Я не контрреволюционер, я ненавидел старый режим, который тяжело отразился на моих близких. Возврата к старому нет и не может быть…» – эти его слова, сказанные в августе 1917 г. своему начальнику штаба генерал-лейтенанту А.С. Лукомскому подтверждают его позицию. «Генерал Корнилов заявлял, что никогда не будет поддерживать ни одной политической комбинации, которая имеет целью восстановление дома Романовых, считая, что эта династия в лице ее последних представителей сыграла роковую роль в жизни страны…» – это уже из показаний самого Корнилова Следственной Комиссии (49).
Но правомерно ли ставить знак равенства между негативным отношением к «старому режиму», как источнику тех вполне реальных, объективных ошибок, политических и военных неудач нередких, увы, в России начала ХХ столетия, и монархическим строем вообще? Для генерала Корнилова, как и для большинства участников Белого движения, ошибки бюрократического аппарата не означали порочности монархии и преимуществ республики. Позднее, после провала августовского выступления 1917 г. взгляды стали еще более консервативными. Очень точно передают эти настроения слова генерала, сказанные им во время Ледяного похода, в беседе с гвардейским капитаном Булыгиным: «…После ареста Государыни я сказал своим близким, что в случае восстановления монархии мне, Корнилову, в России не жить. Это я сказал, учитывая, что придворная камарилья, бросившая Государя, соберется вновь. Но сейчас, как слышно, многие из них уже расстреляны, другие стали предателями. Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой. Кроме того, я – казак. Казак настоящий не может не быть монархистом…» (50).
Достаточно объективно оценивал его политические представления член ЦК кадетской партии и министр путей сообщения Временного правительства П.П. Юренев: «…Я не мог бы сказать, что он был республиканец, но для него был ясен вред, причиненный России последним представителем династии. Он считал, что с династией покончено раз навсегда. Но когда его спрашивали, а что если Учредительное Собрание изберет монарха, – он отвечал: я подчинюсь и уйду. Созыв Учредительного Собрания он считал неизбежным и безусловным требованием. В общем, Корнилова можно назвать сторонником демократии из любви к народу; но демократии, ограниченной благоразумием (читай властью – прим. В.Ц.)…» (51).
«Проведя большую часть своей сознательной жизни на окраинах России, в борьбе за ее величие, счастье и славу, ему некогда было размышлять о преимуществах того или иного политического строя. Генерал Корнилов был государстволюбцем, для которого понятие «Россия» имело мистическое, почти божественное значение. Он служил монархии, Романовым, – лишь постольку, поскольку царь олицетворял для него идею Великой России» – так писал о своем командире адъютант Корниловского ударного полка поручик князь Н. Ухтомский (52).
В 1917 г. должность командующего Петроградским военным округом, вольно или невольно, становилась должностью «политической». После ареста Царской Семьи его «демократизм» уже не вызывал сомнений со стороны Временного правительства. На новой должности, в центре общественных страстей, от Корнилова потребовались качества, выражаясь современным языком, «публичного политика». Генерал принимал парады частей гарнизона, награждал Георгиевскими крестами отличившихся, в том числе «революционного» унтер-офицера Кирпичникова, ездил в Кронштадт на митинги матросов, проверял условия службы запасных батальонов.
История с награждением Т.И. Кирпичникова стала еще одним мифом в биографии Корнилова, относящейся к 1917-му году. Считается, что генерал наградил его за организацию бунта и за убийство офицера, начальника учебной команды ЛГв Волынского полка капитана Лашкевича. Факты свидетельствуют иное. Приказом по округу N 120 от 1 апреля 1917 г. Корнилов наградил Георгиевским крестом 4-й степени старшего унтер-офицера Тимофея Кирпичникова «за то, что 27 февраля, став во главе учебной команды батальона, первым начал борьбу за свободу народа и создание Нового Строя, и несмотря на ружейный и пулеметный огонь в районе казарм 6-го запасного Саперного батальона и Литейного моста, примером личной храбрости увлек за собой солдат своего батальона и захватил пулеметы у полиции».
Конечно, формально можно утверждать, что Кирпичников получил награду не за подвиги на фронте, а за противодействие полиции, исполнявшей свой долг. Но ситуация с «полицейскими пулеметами» не все ясно. Следствие так и не обнаружило «следов» полиции, «стрелявшей в народ» на Литейном проспекте. В течение марта-апреля 1917 г. в газетах публиковались объявления – призывы к гражданам, с просьбой давать свидетельские показания о пулеметчиках на крышах домов. Более того. Следствием, которое вела Чрезвычайная Следственная Комиссия по расследованию злоупотреблений бывших министров, Главноуправляющих и других высших должностных лиц, было установлено, что стрелявшие «в народ» пулеметы, по номерам, не числились в структурах МВД. Полиции, действительно, не нашли, зато по свидетельству генерала от инфантерии А.П. Кутепова, командовавшего 27 февраля сводно-гвардейским отрядом на Литейном проспекте его солдаты обнаружили сидевших за пулеметами «рабочих орудийного артиллерийского завода и Выборгского района» и еще «двух человек плохо говоривших по-русски, которые при опросе показали, что они будто бы финны». «Никаких пулеметов, – вспоминал Кутепов, – обслуживаемых полицией на крышах домов, и самой полиции в назначенном мне районе я не видел…». Получается, что Кирпичников и его учебная команда действовали против революционеров, за что унтер-офицер и был награжден… (53).
Настоящий убийца офицера так и остался неизвестен (Лашкевича убил «один из вольноопределяющихся» (?) выстрелом в спину с чердака казармы) (54). Но воображение создало весьма ужасную картинку, на которой «генерал-предатель» Корнилов едва ли не сам подготовил вооруженный бунт запасных, с удовольствием арестовал Царскую Семью, а потом еще и наградил всех убийц-революционеров. Увы… Клеветать на боевого, заслуженного воина-патриота, Георгиевского кавалера, оказывается сегодня куда проще и безопаснее (наверное), чем писать об истинных зачинщиках петроградского бунта – городских комитетах партий большевиков и эсеров, выборгском районном комитете большевистской партии, агентах немецкой разведки, обманутых петроградских рабочих, всех вольных и невольных пособниках февральской революции 1917 г. (55).
Командующий Петроградским военным округом генерал Л.Г. Корнилов принимает парад. Петроград. Весна 1917 г.
Выступление Корнилова в «революционном» Кронштадте прошло неожиданно спокойно. Считалось, что ехать в цитадель «красы и гордости революции», к балтийским матросам небезопасно. Еще были памятны беззаконные убийства командующего Балтийским флотом вице-адмирала А.И. Непенина, главного командира Кронштадтского порта и губернатора Кронштадта адмирала Р.Н. Вирена. 7 апреля Корнилов прибыл в крепость, где принял на площади перед Морским собором принял парад флотских экипажей и сухопутных частей гарнизона. В краткой речи генерал не говорил о «старом» и «новом режиме», а лишь напоминал о матросам и солдатам о необходимости поддерживать боеспособность крепости и порта. Корнилов побывал на фортах, в казармах, в лабораторных мастерских. Возвратившись в столицу, генерал заметил: «циркулировавшие среди населения Петрограда слухи о разложении крепости оказались вздорными» (56).
Очевидцы отметили и его присутствие на 1-м Общеказачьем съезде 23-29 марта 1917 г., на котором были поддержаны решения военного министра Гучкова о восстановлении структур казачьего самоуправления и о создании «Союза Казачьих войск России». Во время работы съезда Корнилов «смотрел и слушал», делая своеобразный «смотр казачеству», с которым ему придется делить тяготы Ледяного похода (57).
Но весной 1917-го провозглашенное «углубление революции» продолжалось. С первых же дней службы в Петрограде Корнилов столкнулся с принципом двоевластия. Генералу, воспитанному на твердом следовании уставной дисциплине, жесткой иерархии подчинения, было не понятно – почему один и тот же военный приказ нужно согласовывать и с правительством и с Советом рабочих и солдатских депутатов и еще с новообразованными армейскими комитетами. Признавая легитимность власти Временного правительства, Корнилов крайне негативно оценивал любые попытки вмешательства в командование округом и, тем более, начинавшуюся пропаганду сепаратного мира с Германией. Тесно сотрудничал Корнилов с военным министром А.И. Гучковым. Последний вспоминал, что «Корнилову были даны неограниченные полномочия в области личных назначений на все командные должности в частях Петроградского округа… в его распоряжение были отпущены большие кредиты для организации пропаганды порядка и дисциплины в войсках… Корнилов энергично принялся за работу. Он поставил себе задачей, если не оздоровление всего гарнизона, то хоть создание отдельных надежных частей (прежде всего из казачьих полков, артиллеристов и юнкеров военных училищ – прим. В.Ц.), на которые Временное правительство могло бы опереться в случае вооруженного столкновения…» (58).
Сознавая опасность антивоенной пропаганды леворадикальных партий, Корнилов настаивал на создании контрразведки, ориентированной на поиск немецкой резидентуры среди политических структур, прежде всего, среди большевиков и эсеров. При штабе округа начало работу контрразведывательное бюро, во главе с полковником Б. Никитиным, задачей которого был сбор и передача лично Корнилову всей информации о готовящихся антиправительственных выступлениях. Трудно судить об эффективности работы бюро, однако его сосредоточенность на политической работе сыграла негативную роль во время августовского выступления (59).
Но для организации прочной системы противодействия советам у Корнилова и Гучкова не хватило времени. Первый конфликт с «властью советов» произошел уже 7 марта, во время работы комиссии по подготовке реформ в армии, под руководством бывшего военного министра, генерала от инфантерии А.А. Поливанова, когда в ответ на требование Корнилова о выводе из столицы «разложившегося» столичного гарнизона и его замене частями с фронта, представители Совета заявили о недопустимости подобных предложений и об оставлении запасных полков в Петрограде для «защиты революции» (60).
Второй раз конфликт произошел 20-21 апреля, во время «кризиса» правительства, когда в ответ на «ноту Милюкова» о продолжении войны и верности союзническим обязательствам, в Петрограде начались массовые антивоенные демонстрации. Именно здесь предстояло провести «смотр сил контрреволюции», необходимых для «наведения порядка». Гучков и Корнилов рассчитывали на 3,5 тысячи дисциплинированных, верных правительству войск, с помощью которых можно было бы «остановить анархию на улицах». Но их попытки вывести части на Дворцовую площадь встретили резкое противодействие Петросовета. Председатель совета Чхеидзе официально объявил, что «только Исполнительному Комитету принадлежит право устанавливать порядок вызова воинских частей на улицу…». Возмущенный Корнилов заявил, что «таковым обращением Исполком принимает на себя функции правительственной власти», а при таких условиях он «не может принять на себя ответственность ни за спокойствие в столице, ни за порядок в войсках» и «просит об освобождении от должности» (61). Разочаровало и столичное офицерство: «…во всех воинских частях, в которых быстро шло разложение, виноват командный состав, потакавший солдатской анархии. И это не столько проявление слабости, сколько революционного карьеризма…».
Гучков собирался перевести Корнилова на должность Главнокомандующего Северным фронтом, но получил категорический отказ со стороны Верховного Главнокомандующего генерала М.В. Алексеева, пригрозившего своей отставкой, если назначение состоится. Корнилов получил командование 8-й армией Юго-Западного фронта, в составе которой начинал войну (62).
Примечания
32 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 336. Лл. 4-13; Байов А.К. Генерал Л.Г. Корнилов и его дивизия Императорской Армии // Часовой. Париж, 1930. № 35.
33 Брусилов А.А. Мои воспоминания. М., 1943. С. 247-248.
34 Мартынов Е.И. Корнилов (попытка военного переворота). М. C. 13-14.
35 Севский В. Указ. соч. С. 21.
36 РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1028 (2). Л. 55; Басханов М.К. Указ. соч. С. 300-304.
37 Хан Хаджиев о Верховном // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 23, 54, 61.
38 Мартынов Е.И. Указ. соч. С. 16.
39 Из писем Л.Г. Корнилова… // Иртыш. Омск, 1919. № 41. С. 22.
40 Там же. С. 23.
41 Письмо Л.Г. Корнилова Его Преосвященству Сильвестру Епископу Омскому и Павлодарскому // Иртыш. Омск, 1919. № 40. С. 22; Митрополит Феодосий (Процюк) В вере ли Вы? Житие и труды священномученика Сильвестра, архиепископа Омского. Омск, 2006. С. 52.
42 Ксения Деникина. К характеристике генерала Корнилова // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 71.
43 Материалы для истории Корниловского ударного полка. Составитель Левитов М.Н. // Париж, 1974. С. 30-32; Свидетельство генерал-лейтенанта Архангельского // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 73-74.
44 Долгополов А. Материалы к биографии генерала Л.Г. Корнилова // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 9.
45 Русский Инвалид. Петроград, 1917. № 61. 11 марта; Достаточно полное описание выступления царскосельских стрелков 28 февраля 1917 г., их готовности устроить революционное «шествие к дворцу» и создать Совет солдатских депутатов в Царском Селе, о назревавшем столкновении «революционного гарнизона» с охраной Дворца см., например: Жильяр П. Император Николай II и Его семья. Петергоф, сентябрь 1915 – Екатеринбург, май 1918 г. Вена, 1921. C. 161; Февральский переворот в царской резиденции // Минувшие дни. 1928. № 4. С. 153-154; Объективные исследования, доказывающие неоправданно преуменьшаемую роль большевиков в событиях февраля 1917 г. см., например: Холяев С.В. Три Февраля 1917 года // Вопросы истории. 2003. № 7; Поликарпов В.В. 22-23 февраля 1917 года в Петрограде // Вопросы истории. 2005. № 10.
46 Марков С.С. Покинутая Царская семья. Вена, 1928. С. 114-115; Кологривов К . (сообщено А.Д. Нечволодовым). Арест Государыни Императрицы Александры Феодоровны и Августейших детей Их Величеств // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 192-194; Свидетельство Кологривова полностью принимается одним из авторов «заговора генералов» В. Кобылиным в книге «Анатомия измены» (СПб., 2003. С. 336-338). Здесь, вопреки первоисточнику, указано точное время ареста – ночь 8 марта.
47 Последние дневники императрицы Александры Федоровны Романовой: Февраль 1917 г. – 16 июля 1918 г. Новосибирск, 1999. С. 30-31; Стенограммы допроса следователем Е.С. Кобылинского в качестве свидетеля… по делу об убийстве Императора Николая II // Историк и современник. Т. V. Берлин, 1924. С. 171; Соколов Н. Убийство Царской Семьи. Берлин, 1925. С. 9-10; 18-20; Апраксин П. 9-го марта 1917 года в Царскосельском дворце // Новое время. Белград, 1922. № 268. 17 марта; Росс Н. Гибель Царской Семьи. Франкфурт-на-Майне, 1987. С. 292; Волков А.А. Около Царской Семьи. Париж, 1928. С. 49-51.
48 Ряснянский С.Н. Воспоминания о Союзе офицеров и Быхове // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 67; Сводную оценку свидетельствам ареста см.: Мельгунов С.П. Судьба Императора Николая II после отречения. Париж, 1951. С. 32-35.
49 Дело генерала Л.Г. Корнилова // Указ. соч. Т. 1. С. 243, 249.
50 Керсновский А.А. История русской армии. Белград, 1933-1938. Ч. IV. С. 949-950.
51 Юренев П.П. Временное правительство в августе 1917 г. // Последние новости. 1924. № 1211. 3 апреля.
52 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Л. 4.
53 Руднев В. Правда о Царской Семье и «темных силах». Берлин, 1920. С. 17-18; Новое время. Белград, 1923. № 677. 1 августа; № 680. 4 августа; О Кирпичникове см. также: Кирпичников Т. И. Восстание Лейб-Гвардии Волынского полка в феврале 1917 г. // Былое. 1917. Кн. 5-6 (27-28).
54 Свидетельство генерал-лейтенанта Архангельского // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 73-74.
55 Версию о, якобы, «непричастности» большевистской партии к событиями февраля-марта 1917 г. хорошо опровергают их собственные признания. См., например: «Крушение царизма» (воспоминания участников революционного движения в Петрограде (1907 г. – февраль 1917 г.). Л., 1986; Лейберов И.П. На штурм самодержавия. М., 1979. и др.
56 Вестник Временного правительства. Петроград, 1917. № 27(73), 9 (22) апреля.
57 Севский В. Указ. соч. С. 28, 30; Греков А. Союз Казачьих Войск в Петрограде в 1917 году // Донская летопись. Вена, 1923. № 2. С. 241-242.
58 Гучков А.И. Из воспоминаний // Последние новости. 1936. № 5661. 23 сентября.
59 Басханов М.К. Указ. соч. С. 364.
60 ГА РФ. Ф. 5960. Оп. 1. Д. 19а. Л. 23.
61 К истории корниловщины // Красная Летопись. 1924. № 1 (10). С. 206.
62 Гучков А.И. Указ. соч. // Последние новости. 1936. № 5665. 27 сентября; Трубецкой Г.Н. Годы смут и надежд. 1917-1919. Монреаль, 1981. С. 31.
Генерал Лавр Георгиевич Корнилов. Часть третья
Главнокомандующий Л.Г. Корнилов принимает смотр юнкеров. 1917 г.
Бунтующую столицу сменил фронт. Но ожидания Корнилова встретить здесь надежную опору для продолжения войны не оправдались. Военные действия практически прекратились, зато политики хватало с избытком. «Углубление революции» принесло с собой известный приказ N 1 Петросовета и «Положение об основных правах военнослужащих». Последствия мартовской «демократизации» сказывались все сильнее. Функции военного руководства постепенно переходили от офицеров к армейским комитетам, вместо подготовки к боям шли митинги, на которых выступали представители политических партий. 21 мая 1917 г. в телеграмме на имя нового военного министра А.Ф. Керенского Верховный Главнокомандующий генерал М.В. Алексеев четко высказал позицию командования по отношению к армейским нововведениям: «…Увещания, воззвания действовать на массу не могут. Нужны власть, сила, принуждение, страх наказания. Без этого армия существовать при своем данном составе не может… Развал внутренний достиг крайних пределов, дальше идти некуда. Войско стало грозным не врагу, а Отечеству» (63). Не имея возможности противодействовать развалу, генерал Алексеев вышел в отставку.
В такой обстановке Корнилов вступил в командование армией. Он рассчитывал руководить боеспособным воинским соединением, армией прославленной Брусиловским прорывом. Его предшественниками на этом посту были такие генералы как Брусилов и будущий донской атаман А.М. Каледин. «Настроение войск оборонческое» – так сдержанно-оптимистически завершал Корнилов свой отчет о знакомстве с положением на фронте. Но в целом ряде соединений ему докладывали о падении авторитета офицеров, о низкой дисциплине (64).
Армия готовилась к наступлению и командарм решил усилить атакующие части, поддержав инициативу адъютанта разведотдела капитана М.О. Неженцева, о создании добровольческого ударного отряда. Новый Главковерх генерал Брусилов разрешил их организацию, переняв модель ударных и штурмовых частей из гренадеров в немецкой армии. Параллельно с этим в тыловых округах разрешалось создание «революционных батальонов из волонтеров тыла». Сформированный в начале июня 1-й добровольческий ударный отряд принял почетное имя своего командарма, став, как говорили о нем позднее, «самым молодым в старой армии и самым старым в Добровольческой армии», легендарным Корниловским ударным полком. Корнилов лично вручил Неженцеву черно-красное знамя, сочетание означавшее «лучше смерть, чем рабство». «Русский народ добился свободы, но еще не пробил час, чтобы строить свободную жизнь. Война не кончена, враг не побежден, под ним еще русские земли… Победа близка… На ваших рукавах нашит символ смерти – череп на скрещенных мечах. Это значит – победа или смерть. Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье…» – с такими словами командарм обратился к ударникам. По воспоминаниям Неженцева именно с этого момента стало ощущаться единство Корнилова и его ударников, для которых он становился вождем, символом жертвенности во имя новой, Свободной России. В эти же дни он провел смотр Текинскому конному полку, в котором также встретил искренние симпатии, особенно со стороны простых всадников, пораженных знанием Корниловым туркменского языка и обычаев. «Уллу Бояр» (великий воин) – так стали называть его текинцы. Простые, доверительные отношения с солдатами на фронте были для генерала привычнее противоречивых политических комбинаций и многословных псевдодемократических рассуждений в тылу. Подчиненные верили ему. Не случайно командир корниловцев Неженцев и адъютант текинцев Резак бек Хан Хаджиев, до последних дней жизни Корнилова оставались самыми преданными ему людьми (65).
Не осталась в стороне и «идеологическая подготовка». В ситуации, когда требовалось не только военное, но и политическое руководство воинскими частями, большое значение приобретали должности комиссаров Временного правительства. Комиссаром 8-й армии был член эсеровской партии, штабс-капитан М.М. Филоненко. Он пользовался «полным доверием генерала». В будущем ему и его коллеге – комиссару Юго-Западного фронта Б.В. Савинкову предстояло сыграть роль своеобразного «передаточного звена» между Керенским и Корниловым. Еще один «советник» генерала, его ординарец В.С. Завойко, не пользовался, вопреки сложившемуся мнению, сильным влиянием на Корнилова в «монархическом духе». Потомок известного адмирала, героя обороны Петропавловска-Камчатского в Крымскую войну 1853-1856 гг. Завойко, конечно, имел определенный авторитет в военных кругах, но не настолько значительный, как это можно было бы представить. Гораздо большие связи имелись у него в коммерческих сферах (он состоял членом Правления нефтедобывающего товарищества «Эмба – Каспий»). Завойко ценили только как человека «отлично владеющего пером», составителя «тех приказов и бумаг, где требовался особенно сильный художественный стиль». По свидетельству Юренева: «…Корнилов в политике был большой ребенок, совершенно наивный человек. Всякий проходимец мог сделать с ним что угодно. Он удивительно плохо разбирался в партиях, но обладал одной чертой – он считал, что завоевания революции – есть совершившийся во благо народа факт. Но понимал ясно, что без армии их сохранить невозможно. Отсюда его настойчивые и решительные требования реформ в армии…». (66).
18 июня началось последнее наступление российской армии в Великой войне. 8-я армия наносила вспомогательный удар на Галич, прикрывая главный удар 7-й и 11-й армий, и вступила в бой 25 июня, после того, как основные силы прорвали фронт врага. К этому времени выяснилось, что развить первоначальный успех обе армии не в состоянии и тяжесть главного удара переносилась на 8-ю армию. Корнилов, добившись почти двукратного превосходства в живой силе и технике (особенно в тяжелой артиллерии), в течение 26-27 июня разгромил части 7-й австро-венгерской армии и занял Галич, у стен которого его дивизия сражалась в начале войны. Успех «революционной армии» не остался незамеченным. Сотни солдат и офицеров 12-го корпуса, наносившего главный удар, были награждены Георгиевскими крестами, отличились доблестные ударники, потерявшие в боях почти половину своего состава, в полки из Петрограда направились делегации для вручения почетных красных знамен. Сам Корнилов получил звание генерала от инфантерии. 28 июня был взят Калуш и войска закрепились на рубеже р. Ломнице. Но эти успехи не смогли развить. Войска понесли большие потери, срочно требовались резервы. Факты неповиновения офицерам имели место даже в ударных частях. В телеграмме Неженцеву Корнилов отмечал: «…До меня дошли слухи, что мои ударные батальоны… пришли в полное расстройство и отказываются исполнять свой долг. Объявите всем ударникам, что я не допускаю и мысли, чтобы среди них оказались предатели и изменники. Примите все меры к установлению порядка…» (67).
Тем не менее, очевидный успех наступления «корниловской» армии производил впечатление возможности активизации всего Юго-Западного фронта. Филоненко и Савинков телеграфировали Керенскому о необходимости назначения Корнилова на должность командующего всем Юго-Западным фронтом, так как «операции должны быть объединены командованием того из начальников, действия которого увенчались во время июньских боев успехом». Кроме того, Савинков считал, что «успех этот обусловлен не только стратегическими талантами генерала Корнилова… но и умением заставить солдат повиноваться отдаваемым приказаниям, что было редкостью в других армиях Юго-Западного фронта». Если генералу удалось организовать и подчинить себе армию, то он, наверняка, справиться и с фронтом. Примечательно, что мнение комиссаров полностью поддержал и «Искомитюз» (Исполнительный комитет Юго-Западного фронта). После этого, несмотря на возражения генерала Брусилова о недопустимости столь крупных перемен в командном составе в условиях незавершенной операции, Керенский 10 июля утвердил назначение Корнилова. Данное назначение было уже вполне «революционным», ломавшим общепринятые представления о служебной иерархии и субординации (68).
От самого Корнилова, потребовались поистине титанические усилия для того, чтобы не просто ознакомиться с ситуацией в условиях ежедневно меняющегося фронта, но и продолжить наступление. Тем временем части 7-й и 11-й армии, практически безо всякого давления со стороны противника, начали откатываться назад. Полковые, ротные и батальонные комитеты принимали решения об отходе в тыл. Немецкое командование незамедлительно воспользовалось слабостью 11-й армии, начав 6 июля сосредоточенный контрудар под Тарнополем. «Тарнопольский прорыв» решил исход кампании 1917 г. Начальник немецкого Генерального штаба Э. Людендорф вспоминал, что этим ударом планировалось «покончить расчеты с Россией». В противном случае, по словам Главнокомандующего германской армией П. Гинденбурга «следовало опасаться, что если за наступлением Керенского не последует немедленно наш контрудар, то воинственное течение в России снова окрепнет…» (69). Вскоре отступление 11-й, а затем и 7-й армии превратилось в «неудержимое бегство». Подтвердились самые худшие опасения Корнилова. Напрасны оказались все принесенные жертвы, все надежды, возлагавшиеся на успех наступления рушились в одночасье. «Армия обезумевших темных людей, не огражденных властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит… Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс… Смертная казнь спасет многие невинные жизни, ценой гибели многих изменников, предателей и трусов…» (70).
Так твердо и прямолинейно высказался Корнилов в своей телеграмме Керенскому от 11 июля. Требовалась уже не «демократизация армии», а наведение элементарного военного порядка. Требовалось введение смертной казни в отношении дезертиров и мародеров, причем не расплывчато-неопределенное, как то предусматривал 14-й пункт «Декларации прав военнослужащих», а четкое и беспощадное, через военно-полевые суды, «расстрел на месте». Несколько публичных казней подействовали на бегущих, а 14 июля смертная казнь была официально восстановлена. Этому предшествовали приказы от 9 июля – о применении оружия за неповиновение и революционную агитацию и от 10 июля о запрещении митингов в войсках. Что же касается военных действий, то, понимая невозможность наступления, Корнилов стал выравнивать фронт, чтобы, оторвавшись от противника, избежать окружения. 12 июля был отдан приказ об отходе на линию бывшей государственной границы. Корнилову удалось спасти Юго-Западный фронт от катастрофы, но практически вся Галиция оказалась потерянной. Войска закрепились на р. Збруч, отбили преследующие немецкие корпуса и начали готовиться к новым боям (71).
Провал июньского наступления, общее падение боеспособности армии, стало предметом обсуждения на специальном совещании командующих фронтами и членов Временного правительства в Ставке 16 июля. Председательствовали Керенский и Брусилов. Корнилов отсутствовал, находясь на фронте, но прислал телеграмму, в которой требовал законодательно закрепить принятые решения об ограничении политических свобод в армии, утвердить положения о статусе комитетов и комиссаров, возвратить дисциплинарную власть офицерству. Интересы Юго-Западного фронта представлял Савинков. Он, а также командующий Западным фронтом генерал-лейтенант А.И. Деникин, полностью поддержали позицию Корнилова. При этом Савинков подчеркивал, что меры по укреплению фронта должны утверждаться Ставкой совместно с правительством. Только так можно было избежать борьбы фронта и тыла, сохранить единство и легитимность власти, довести страну до победы в войне и созыва Учредительного Собрания.
Слава Брусилова померкла после «тарнопольского прорыва». Необходим был новый Главковерх и Савинков снова выдвинул кандидатуру Корнилова. На этот раз военный министр колебался недолго. Лояльность к правительству, авторитет среди военных, демократизм убеждений – все это импонировало Керенскому. К тому же в Петрограде только что было подавлено вооруженное выступление части гарнизона, поддержанное большевиками, а «твердая власть» могла бы «оздоровить» и тыл. «Отношение генерала Корнилова к вопросу о смертной казни… его ясное понимание причин Тарнопольского разгрома, его хладнокровие в самые трудные и тяжкие дни, его твердость в борьбе с «большевизмом», наконец, его примерное гражданское мужество, поселили во мне чувство глубокого к нему уважения и укрепили уверенность, что именно генерал Корнилов призван реорганизовать нашу армию…», «…Я был счастлив этим назначением. Дело возрождения русской армии вручалось человеку, непреклонная воля которого и прямота действий служила залогом успеха…» – так писал о Корнилове Савинков (72).
Генерал Л.Г. Корнилов
18 июля, пробыв в должности командующего фронтом всего неделю (!) Корнилов был утвержден Верховным Главнокомандующим Русской армии. Его карьера достигла зенита. Его полномочия огромны. Но сила власти во многом зависела от той социальной, политической опоры, на которую приходилось рассчитывать Корнилову. Генерал Деникин писал позднее, что после июньского наступления «мужественное прямое слово, твердый язык, которым он, в нарушение дисциплины, стал говорить с правительством, а больше всего решительные действия – все это чрезвычайно подняло его авторитет в глазах широких кругов либеральной демократии и офицерства; даже революционная демократия… увидела в Корнилове последнее средство, единственный выход из создавшегося отчаянного положения…» (73). «Революционная демократия» в лице Савинкова, назначенного Управляющим военным министерством и Филоненко, ставшего Комиссаром при Верховном Главнокомандующем, рассчитывала с помощью Корнилова укрепить власть Временного правительства, окончательно ликвидировать двоевластие, покончить с «безответственным влиянием большевиков» на армию и тыл. Эти намерения, в целом, поддерживал и Керенский, стремившийся к упрочению своих позиций премьера и военного министра, однако не имевший достаточной воли к борьбе с «контрреволюцией слева».
Но все сильнее и настойчивее проявлялась новая политическая сила, также рассчитывавшая на Корнилова как своего будущего лидера. Керенский, называл ее «контрреволюцией справа», опасаясь что Временное правительство, в его «демократическом» составе, будет ей враждебно. Эта политическая сила опиралась на три составляющие: политические и деловые организации либерального лагеря, остатки правых, монархических структур и военные союзы, из которых наиболее влиятельным стал «Союз офицеров армии и флота». Синтез этих элементов и составил позднее российское Белое движение.
Многие российские партии в 1917 г. оказались недостаточно подготовлены к политическим переменам. По воспоминаниям Ухтомского «так как после отречения монарха революционная борьба свелась к борьбе за оставленную им власть… все, волей или неволей должны были в ней участвовать. Офицерам казалось, что в первую очередь надо объединиться вокруг одной из партий. Остановили свой выбор на конституционно-демократической партии». Избранный офицерами-корниловцами оргкомитет отправил обращение в ближайший к фронту Киевский отдел кадетской партии, запросив «литературу, указания и кого-либо из ответственных деятелей…». «Но из Киева был получен ответ, где говорилось, что ЦК партии пересматривает в настоящее время свою программу и потому ничем не может помочь…» (74). Действительно, в официальных резолюциях кадетов в июле-августе 1917 г. отсутствовали ориентиры на организацию политической работы в армии, перспективы и важность которой они, в отличие от большевиков и эсеров, явно недооценивали. Основное внимание кадетов занимали вопросы государственного устройства (формы федерации), аграрно-крестьянской программы и подготовки к выборам в Учредительное Собрание. Во время работы 9-го съезда партии (23-28 июля 1917 г.) лишь в качестве «дополнения» к партийной программе были приняты тезисы «Об организации армии и флота», написанные будущим членом деникинского Особого Совещания В.А. Степановым. В них основное внимание уделялось будущей организационной структуре армии: президент Российской республики – в качестве «верховного вождя армии и флота», отмена корпоративного статуса Гвардии и Генерального Штаба, территориальная система комплектования, строевой ценз и др. (75).
Для более эффективной работы нужны были объединения, создаваемые не по принципу партийной принадлежности, а для решения конкретных политических задач. Они могли не иметь зарегистрированных уставных документов и программ. Членство в них не обязательно фиксировалось, участники знали друг друга, да и с точки зрения конспирации это было немаловажно. Такие объединения как Всероссийский Национальный Центр, Совет Государственного Объединения России, Союз Возрождения России стали политической основой Белого движения, сыграли не только огромную роль в работе белых правительств, в разработке их политических программ, но и в противодействии советской власти, организации белого подполья.
К сожалению, источниковая база по их деятельности достаточно скудна. Многие документы уничтожались самими участниками. Но уже летом 1917 г., начали формироваться первые подобные структуры. Ушедший в отставку Гучков начал работу «по объединению в борьбе с анархией здоровых элементов страны и армии». Будучи председателем Военно-промышленного комитета он мог координировать деятельность военных и деловых кругов, среди которых, как крупный текстильный фабрикант и финансист, пользовался большим авторитетом. В апреле по инициативе директоров Русско-Азиатского и Петроградского международного банков – А.И. Путилова и А.И. Вышнеградского и при участии крупных финансовых, промышленных и страховых кампаний было образовано «Общество экономического возрождения России», председателем которого стал Гучков. Как вспоминал он впоследствии «мы поставили себе целью собрать крупные средства на поддержку умеренных буржуазных кандидатов при выборах в Учредительное Собрание, а также для работы по борьбе с влияниями социалистов на фронте. В конце концов, однако, мы решили собираемые нами крупные средства передать целиком в распоряжение генерала Корнилова для организации вооруженной борьбы против совета р и с. депутатов» (76). По свидетельству А.И. Путилова общая сумма собранных средств достигала 4 миллионов рублей, из которых 500 тысяч было направлено Гучкову «для организации пропаганды» (из этих средств финансировалась брошюра «Первый народный Главнокомандующий»). Остальные средства были депонированы в ведущих банках, но по первому же требованию Гучкова или самого Корнилова промышленно-финансовая элита могла их предоставить. Тесно связанным с организацией Гучкова – Путилова был т.н. «Республиканский Центр». Возглавляемый инженером П.Н. Финисовым он создавал организационное прикрытие деятельности «Общества экономического возрождения» и через его финансовый отдел переводились средства поддержки Корнилову.
Второй составляющей «контрреволюции справа» были монархисты. Не имея возможности действовать легально, данные структуры находились в очень сложном положении и их роль была крайне незначительна в общей политической платформе правой оппозиции. Действовать приходилось через легальные структуры, объединявшие военных и политиков, в частности через «Союз воинского долга», возглавляемый полковником Ф.В. Винбергом. По его словам «…под флагом официальных лозунгов собиралась, объединялась и сплачивалась известная группа офицеров… из среды «Союза» вышло на патриотическую работу, монархическим принципом проникнутую, много честных, даровитых, полезных, идейных людей…». В 1917 г. большинство монархистов поддерживало Корнилова в его намерениях установить в стране режим единоличной власти, рассматривая ее как один из этапов к восстановлению монархии. Правда, сам генерал относился к этим планам весьма осторожно. По свидетельству генерала Деникина, когда Гучков, уже после своей отставки, пытался убедить Корнилова в необходимости переворота с целью возведения на Престол Великого Князя Дмитрия Павловича, то генерал заявил, что «ни на какую авантюру с Романовыми не пойдет». В те дни, применительно к планам «монархической реставрации» термин «авантюра» звучал достаточно убедительно (77).
Наконец третьей составляющей стали военные структуры «Союза офицеров». Ухтомский справедливо называл «Союз» «делом рук Алексеева и офицеров Генерального Штаба, но не только потому, что в его руководстве были офицеры-генштабисты – полковники Л.Н. Новосильцев (сокурсник Корнилова еще по Михайловскому артиллерийскому училищу и член кадетской партии, депутат I и IV Государственной Думы), В.И. Сидорин (будущий командующий Донской армией ВСЮР), С.Н. Ряснянский (будущий начальник разведотдела штаба Добровольческой армии), а генерал Алексеев был избран почетным председателем «Союза». Генерал Алексеев в 1917 г., активно использовал контакты с ведущими российскими политиками (прежде всего с П.Н. Милюковым), легальными (Предпарламент) и полулегальными структурами («Республиканский Центр»).
«Союз», Главный Комитет которого находился при Ставке, также ориентировался на объединение усилий военных и политиков, в их противодействии «развалу армии и государства». «Союз» вел пропаганду в духе укрепления армии и борьбы с анархией в тылу, собирал информацию об антиправительственной деятельности социалистических партий, устанавливал непосредственные контакты с известными политиками, поддержка которых считалась необходимой (с П.Н. Милюковым, В.А. Маклаковым, (до его отъезда в Париж), П.Б. Струве, Н.В. Савичем и др.). Финансирование шло из кассы все того же «Общества экономического возрождения России». По словам полковника Ряснянского «группа, образовавшихся из состава Главного Комитета отдела Союза офицеров при Ставке, всего в составе 8-10 человек во главе с полковником Сидориным и занявшаяся конспиративной деятельностью поставила себе ближайшей задачей организовать среди офицеров группу верных идее Национальной России. Вождем, за которым предполагалось идти, был генерал Корнилов…» (78). Эта военно-политическая составляющая деятельности «Союза офицеров» стала отличительной особенностью зарождавшегося Белого движения.
Итак, к моменту назначения Корнилова на должность Верховного Главнокомандующего в России действовали две политические силы (исключая большевиков и левых радикалов) одинаково «выдвигавшие» генерала в качестве своего лидера. Это, используя терминологию Керенского, «революционная демократия» и «контрреволюция справа». От Корнилова зависело теперь, с кем он будет сотрудничать в большей степени. Но генерал стремился к равному использованию их потенциала в противодействии «разрушителям России». На многочисленные упреки в отсутствии у Корнилова «политической позиции» можно ответить, что она заключалась в некоей «средней линии», в поисках социально-политического компромисса, которой только и мог привести к успеху. Позднее эта «средняя линия» станет доминантой в политической программе Белого движения, в позиции т.н. «непредрешения». Но если в условиях гражданской войны она была оправдана из-за отсутствия общероссийской легитимной власти, то в 1917 г. «средняя линия» привела к расколу между потенциальными политическими союзниками. И жертвой этого раскола стал сам Корнилов.
Трудно поверить, что талант разведчика, несомненные стратегические способности подвели Корнилова в 1917 г., сделав его «выдвиженцем» определенных политических групп, харизматическим «щитом» для прикрытия чьих-то властолюбивых расчетов. Странно и то, что человек никогда не стремившийся к власти, мечтавший о «семейном покое», не отказывался от возможности стать «общенародным лидером», стремится к ярким заявлениям, не чуждается публичных выступлений. Следует учитывать два обстоятельства, на которые обращал внимание генерал Деникин. Во-первых, множество официальных и неофициальных контактов, встреч с политиками и военными «создавало иллюзию широкого, если не народного, то общественного движения, увлекавшего Корнилова роковым образом в центр его». А, во-вторых: «…суровый и честный воин, увлекаемый глубоким патриотизмом, не искушенный в политике и плохо разбиравшийся в людях, с отчаянием в душе и с горячим желанием жертвенного подвига, загипнотизированный и правдой, и лестью, и всеобщим томительным, нервным ожиданием чьего-то пришествия, – искренне уверовал в провиденциальность своего назначения. С этой верой жил и боролся, с нею же и умер на высоком берегу Кубани» (79).
Примечательно, что в 1917 г. его личная жизнь почти неотделима от его службы. Супруга и дети жили в Ставке, знакомились с его ближайшими соратниками. Юрик Корнилов стал всеобщим любимцем.
Ставка Главнокомандующего в 1917 г. волею истории оказалась военно-политическим центром, из которого выросло Белое дело. Но Корнилов не стремился к политической деятельности, вспоминая неудачный опыт командования Петроградским округом. Он не проводил кадровых перестановок в аппарате Ставки, приняв его как сложившуюся структуру. Основная задача Ставки – стать полновластным органом военной власти, способным руководить войсками, и организовать тыл на нужды фронта.
Сущность «Корниловской программы» периода июля-августа 1917 г., сводилась к трем основным положениям, связанным исключительно с условиями войны: введение смертной казни среди тыловых частей, милитаризация транспорта и заводов, выполняющих военные заказы, четкое определение полномочий комитетов и комиссаров и сужение их прав при расширении дисциплинарной власти офицерства. Корнилов не был сторонником военной диктатуры, но в условиях войны и распада армии он считал необходимым сосредоточить у себя, как Верховного Главнокомандующего, максимально возможный объем полномочий. Еще при вступлении в должность Главковерха Корнилов заявил, что он несет «ответственность перед собственной совестью и всем народом», тем самым, утверждая свою независимость от «безответственных политических течений».
В наиболее развернутой форме первая «программа» была изложена в докладной записке от 10 августа 1917 г., для обсуждения которой Корнилов специально приезжал в Петроград на заседание правительства. В ней весьма умеренно проводилось обоснование укрепления военной дисциплины, при условии обжалования солдатами «несправедливых» взысканий в суде, восстановления авторитета офицеров, контроля над комитетами и комиссарами. Созидательное начало в их работе отделялось от разрушающих факторов (чувствовалась «рука» Филоненко, принимавшего участие в составлении записки). «…В настоящее время без комиссаров обойтись в армии нельзя», «не может быть и речи об уничтожении комитетов». Но комиссарами должны быть «честные и желающие работать демократы», они «должны являться полномочными представителями Временного правительства, а не каких-либо общественных, политических и профессиональных организаций». А комитеты «смогут при правильном направлении их деятельности послужить могучим средством для внедрения в воинские массы дисциплины и гражданского сознания». Следовало только законодательно утвердить их полномочия. Важными для фронта признавались вопросы санитарного состояния, продовольственного снабжения и даже культурно-просветительные цели в виде открытия «школ грамотности» и «запрещения карточной игры и распития спиртных напитков». Заключительная часть записки посвящалась милитаризации промышленности и транспорта. Но лейтмотивом записки Корнилова и Филоненко было утверждение важности властных, оперативных решений: «указанные мероприятия должны быть проведены в жизнь немедленно с железной решимостью и последовательностью» (80).
«Программа» Корнилова требовала от правительства действий. Каковы они будут – зависело уже от премьер-министра. С середины августа события развивались стремительно и в унисон с корниловской запиской говорили и писали многие политики и военные. Своеобразным «смотром» политических сил стало Московское Государственное Совещание (12-15 августа 1917 г.). Редко в каком из докладов не говорилось о различных проявлениях кризиса, в котором оказалась Россия после событий июня-июля, особенно после провала наступления на фронте. Об укреплении «порядка и дисциплины» в армии, уважении к офицерству и «вреде комитетов» говорил генерал Алексеев. Об ответственной, независимой от влияния советов и политических партий деятельности правительства говорил Маклаков. Гучков вспомнил об апрельском кризисе и нерешительности правительства в борьбе с «анархией». Заметный резонанс вызвало выступление донского атамана генерала Каледина. От имени всех казачьих войск он призвал к полному устранению политики из армии, объединению фронта и тыла на основе военных порядков, восстановлению власти командиров, ликвидации советов и комитетов. На этом фоне доклад Корнилова выглядел довольно умеренно, не производил впечатления политической декларации, но был насыщен фактами убийств офицеров, мародерства и дезертирства, страшной правдой деморализации фронта. Общий вывод в целом совпадал с вышеупомянутой докладной запиской. Правительство должно взять на себя «решимость и твердое непреклонное проведение намеченных мер» по «оздоровлению фронта и тыла» «во имя победы» (81).
Возможно, от Корнилова ждали большего. Ждали критики правительства и требований передать руководящие полномочия Ставке. Не случайно во время специально подготовленной торжественной встречи в Москве, на Брестском (ныне Белорусском) вокзале, к генералу обращались как к «вождю» с требованиями о «спасении России». Его приезд в Москву носил все признаки харизматического почитания. Революционное время рождало спрос на неординарных деятелей. Ленин на броневике выглядел в 1917 г. также символично, как и Корнилов, приехавший, по обычаю русских полководцев, поклониться московской святыне – Иверской иконе Божией Матери.
Поезд Главковерха стал своеобразным местом паломничества политиков и военных – от Милюкова, Путилова и генерала Алексеева, до известного монархиста В.М. Пуришкевича. Содержания бесед узнать невозможно. Очевидно, что все они, в той или иной мере, должны были убедить Корнилова в широкой политической поддержке его начинаний. Важную роль в предстоящем «выступлении» Корнилова сыграло созванное по инициативе М.В. Родзянко частное совещание бывших членов Комитета Государственной Думы, кадетов и октябристов (П.Н. Милюкова, В.А. Маклакова, И. Шингарева, С.И. Шидловского, Н.В. Савича) на квартире у московского городского комиссара, члена ЦК кадетской партии Н.М. Кишкина. На нем представители «Союза офицеров» полковники Новосильцев и Пронин выступили с докладами по «программе Корнилова» и также заявляли о необходимости «общественной поддержки» генерала. По воспоминаниям Савича эти доклады производили впечатление «неожиданно-наивных и по-детски необдуманных». «Нам стало ясно, что все, решительно все в этой авантюре не продумано и не подготовлено, есть только болтовня и добрые намерения» (82). Милюков и князь Г.Н. Трубецкой выступали от кадетской партии, говоря о важности, и, в то же время, о невозможности военной диктатуры без массовой поддержки. После этих выступлений можно было поверить, что кадеты поддерживают Корнилова. Об ошибочности подобной уверенности говорил Новосильцеву Маклаков: «Я боюсь, что мы провоцируем Корнилова». Сам Новосильцев об итогах этого совещания практически ничего не пишет, ограничиваясь лишь фразой о готовности правительства сотрудничать со Ставкой (83). Накануне Совещания с публичными обращениями поддержки Главковерху выступили также «Союз офицеров», «Союз Георгиевских кавалеров», «Союз казачьих войск», съезд несоциалистических организаций и другие. Все это убеждало Корнилова в сочувствии ему не только генералитета и политиков, но также офицерства и солдат.
Будущий «мыслитель Белого дела», выдающийся русский философ И.А. Ильин, так писал об этом: «Теперь в России только две партии: партия развала во главе с Керенским и партия порядка, вождем ее должен быть генерал Корнилов». Едко, но достаточно точно определил суть ожиданий, связанных с Корниловым, А.А. Блок: «Корнилов есть символ; на знамени его написано: «продовольствие, частная собственность, конституция не без надежды на монархию, ежовые рукавицы» (84).
Но Корнилов не стремился к единоличной власти во что бы то ни стало. Следуя консультациям Савинкова, Филоненко и предварительной договоренности с Керенским, Корнилов обошел в докладе все «острые углы», выразив уверенность в перспективах сотрудничества Ставки и правительства. От премьера, для осуществления предложенных мер, требовалась реорганизация кабинета. Технически это было несложно, ведь к августу Временное правительство меняло уже третий состав. Но в политическом плане, это означало отказ от «углубления революции» и, по сути, полный разрыв с советами рабочих и солдатских депутатов.
После Совещания, вернувшись в Ставку, Корнилов, при активной поддержке Савинкова и Филоненко, продолжил работу по подготовке к осуществлению своей программы. За это время Савинкову с большим трудом удалось добиться согласия Керенского на утверждение смертной казни в тылу и введение закона о военно-революционных судах, призванных ввести дисциплинарные взыскания офицеров в рамки «демократической законности». Савинков считал это крупным успехом и надеялся, что в ближайшем будущем он заставит Керенского признать и остальные требования Ставки, прежде всего законы о комитетах и комиссарах: «Керенский принципиально высказался за необходимость твердой власти в стране и, таким образом, открывалась возможность попытаться поднять боеспособность армии» (85).
Полную гарантию готовности Керенского к переменам в армии и тылу могли дать изменения в государственной системе. Речь шла не только о введении тех или иных «политических деятелей» в состав правительства, для «усиления» премьера. Требовалась новая модель власти. К 20-м числам августа, также при непосредственном участии Савинкова и Филоненко, было разработано несколько проектов реорганизации кабинета министров. Проект единоличной диктатуры Верховного Главнокомандующего (им мог быть и Корнилов и Керенский) устраивал Корнилова, но был отвергнут по причине «недемократичности». Проект Директории («малого военного кабинета») во главе с Керенским и в составе Корнилова, Савинкова и Филоненко считался наиболее подходящим по обстановке, поскольку сочетал в себе возможности оперативного руководства и пользовался «общественной популярностью» (86).
Третий проект предполагал создание коалиционного правительства т.н. «Совета народной обороны». На заседании в Ставке 25 августа обсуждался предварительный состав «Совета». В нем должны были участвовать такие известные военные и политики, как адмирал А.В. Колчак (управляющий морским министерством), Г.В. Плеханов (министр труда), А.И. Путилов (министр финансов), С.Н. Третьяков (министр торговли и промышленности), И.Г. Церетели (министр почти и телеграфов). Предполагалось даже введение в кабинет «бабушки русской революции» Е.К. Брешко-Брешковской. Председателем «Совета» должен был стать Корнилов, а его заместителем – Керенский. Савинков и Филоненко получали портфели военного министра и министра иностранных дел соответственно. Возможно этот вариант, при известной договоренности между Корниловым и Керенским относительно поста премьера, мог реализоваться с наибольшей эффективностью. (87).
Но был еще один вариант, ставший основой выступления Корнилова. Этот проект предполагал объявление Петрограда на военном положении, создание Петроградского генерал-губернаторства и формирование Особой армии, в состав которой должен был войти петроградский гарнизон. План разрабатывался премьер-министром и Главковерхом, при непосредственном участии Савинкова, Филоненко, а также начальника штаба Ставки генерал-лейтенанта А.С. Лукомского (будущего председателя Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России) и 1-го генерал-квартирмейстера генерал-майора И.П. Романовского (будущего начальника штаба Добровольческой армии). Проект был вызван разгромом 12-й армии Северного фронта в середине августа и позорной сдачей Риги 20 августа, несмотря на героическое сопротивление латышских стрелков. Отступавшие войска не могли сдержать натиск немцев. Врагу открывалась дорога на Петроград. Командование округа распорядилось начать строительство укреплений под Гатчиной и Нарвой. В это же время прогремели взрывы на пороховых складах и военных заводах в Казани, Москве Петрограде (считалось, что это спланированная акция немецкой разведки). Временное правительство 21 августа утвердило решение о выделении Петроградского военного округа в прямое подчинение Ставке, о чем официально сообщили Корнилову 24 августа. В телеграмме подчеркивался принципиально важный момент – в самом Петрограде должна остаться власть Временного правительства. На должность губернатора предполагался Б.В. Савинков. В распоряжение правительства, для «ограждения от посягательств с чьей бы то ни было стороны», Ставка отправляла конный корпус. О подобных «посягательствах» Корнилов получал точную, по его словам, информацию от контрразведки (скорее всего от Петроградского контрразведывательного бюро полковника Никитина) (88).
Оставление Петрограда в составе губернаторства устроило бы Корнилова гораздо больше. Ведь тогда решались не только военные, но и политические проблемы. Объявление всего округа на военном положении позволяло ввести в действие «Правила о местностях, объявляемых состоящими на военном положении», согласно которым власть принадлежала уже не гражданским, а военным чинам (89).
Впоследствии эта модель устройства власти неоднократно применялась в годы гражданской войны на территориях белых правительств (например, благодаря объявлению Кубанского Края прифронтовой территорией в зоне Кавказской армии, генерал Врангель арестовал и казнил неугодных депутатов Кубанской Рады). Корнилов мог обойтись и без правительства, и, главное без «общественных организаций», прежде всего советов, а с губернатором Савинковым всегда договорились бы. Можно было «убить двух зайцев», выведя, наконец, «революционный гарнизон» на борьбу не с мифическими врагами революции в тылу, а с реальными на фронте и окончательно ликвидировав советы. Губернаторство могло сочетаться с «Советом народной обороны» в качестве нового правительства, ведь его председателем становился Корнилов. 25 августа, уже без согласования с правительством (!) был заготовлен проект приказа о введении в Петрограде осадного положения (комендантский час, цензура, запрет митингов и демонстраций, разоружение частей гарнизона, оказывающих сопротивление, военно-полевые суды). Вечером того же дня, в Ставке, в присутствии Филоненко, еще раз обсуждался список «Совета народной обороны» и говорилось о директории Керенский-Корнилов-Савинков, в качестве высшей формы управления страной до созыва Учредительного Собрания (90).
В этом отношении показательна роль ближайшего политического окружения Корнилова. Завойко принимал участие в обсуждении состава «Совета» и предполагал войти в него в качестве министра продовольствия. Более того, он выступал за созыв некоей Чрезвычайной Государственной Думы, в составе депутатов 1-го и 4-го созыва, а также представителей от политических партий, казачества, торгово-промышленников и духовенства. Существенную роль в обсуждении модели политической власти, а также в подборе членов будущего «Совета» играл бывший депутат 1-й Государственной Думы А.Ф. Аладьин, незадолго до этого вернувшийся из Англии. «Реакционное» влияние Завойко и Аладьина на Корнилова переоценивалось Керенским. Настороженно относились к ним и Савинков с Филоненко. Но если последние действовали как представители власти, то Завойко и Аладьин считались лишь консультантами Главковерха.
Но нужно иметь в виду, что Завойко и Аладьин (в отличие от Винберга или Ряснянского) рассматривали генерала Корнилова именно как «демократического диктатора». Чутко уловив эти настроения у бывшего думца, Корнилов, при встрече с Аладьиным 3 августа 1917 г. в Петрограде говорил: «Возврата к прошлому быть не может. Государь человек без воли и потому, есчли он вернется на трон, то править будет она (Императрица – В.Ц.) и все пойдет по-старому…» Корнилов, однако, говорил, что большевистская анархия приведет к монархии».
25 августа, в полном соответствии с распоряжением правительства, в Петроград направился конный корпус. Но это были казачьи части 3-го конного корпуса (а также Туземная («Дикая») дивизия) под командованием генерал-лейтенанта А.М. Крымова, хотя Корнилов обещал Савинкову отправить корпус регулярной кавалерии, во главе с более «либеральным» командиром. Правда, одновременно из Финляндии на Петроград двигался кавалерийский корпус генерал-майора А.Н. Долгорукова, но войти в столицу, в случае восстания большевиков, должны были все-таки казаки и горцы.
Еще одной причиной недоверия правительства Ставке стала активизация «Союза офицеров». Корнилов, несомненно, считал его своей опорой. Новосильцев, Сидорин и Пронин были доверенными лицами генерала при получении средств от «Общества экономического возрождения России». Встречаясь с Путиловым в Москве Корнилов добился согласия на дальнейшее финансирование «Союза» и «Республиканского Центра» в объеме до 4 миллионов рублей (91). Даже когда под давлением Савинкова и Филоненко Корнилов решил перевести Главный Комитет «Союза» из Ставки в Москву, он говорил Новосильцеву, что делается это лишь для «отвода глаз» (92). Корнилов надеялся на «Союз», как на организацию, которая могла бы противодействовать большевикам в самом Петрограде, путем создания мобильных офицерско-юнкерских отрядов. На их финансирование предполагалось направить средства организации Гучкова-Путилова (уже полученные 900 тыс. рублей пошли на аренду помещений для офицеров, приобретение мотоциклеток, автомобилей, оружия). Боевые структуры «Союза офицеров» фактически подчинялись самому Корнилову, действуя совершенно независимо от правительства. Офицеры, рассчитывали поставить власть перед фактом ликвидации Петроградского Совета и ареста большевиков, после чего нужно будет менять политику, идти путем «укрепления порядка и революционной государственности» (93).
Таким образом, начиная легальные (!) действия по переброске частей к Петрограду, Корнилов готовился также к введению осадного положения в городе, созданию Директории и «Совета народной обороны», отправил к столице казаков и горцев 3-го конного корпуса под командованием генерала Крымова, предполагал использование боевых отрядов «Союза офицеров». Все эти «нарушения» плана, согласованного с Савинковым и Керенским, не казались Главковерху преступными. Напротив, они казались необходимыми для укрепления «порядка». Корнилов продолжал подчеркивать свою лояльность правительству, хотя и не считал премьер-министра способным на решительные действия ради победы в войне. Как отмечал Савинков: «26 августа программа генерала Корнилова была накануне осуществления. Разногласия между генералом Корниловым и Керенским как будто были устранены. Как будто открывалась надежда, что Россия выйдет из кризиса, не только обновленной, но и сильной» (94).
Но Керенский думал иначе. Скрытое недоверие «военщине», выработавшееся еще во времена студенческой юности, физические страдания (в 1916 г. он перенес тяжелую операцию на почки), нервное напряжение летних месяцев, антипатия к «не в меру» деятельному Главковерху – все эти факторы влияли на настроение премьера, готового поверить, в любую, даже самую абсурдную, политическую интригу. Позднее Керенский и другие «обличители» Корнилова ставили ему в вину вышеперечисленные «отступления от плана», особенно действия «Союза офицеров» и «Общества экономического возрождения России» (95). Осенью 1917 г. Керенский «чувствовал» заговор, но не мог найти весомых фактов его существования. Решающим аргументом, «убедившим» Керенского в наличии тщательно спланированного «мятежа» стала печально известная «миссия В.Н. Львова».
Подробности визита бывшего обер-прокурора Священного Синода, «интимного друга» Керенского в Ставку, его последующие рассказы о готовящемся «перевороте» достаточно полно изложены в исследовании Г.М. Каткова «Дело Корнилова». Львов трижды менял свои показания во время следствия, и, в конце концов, был признан душевнобольным. Он-то и произнес те самые «страшные» слова, которых боялся и, вместе с тем, ожидал услышать Керенский: Корнилов собирается арестовать весь состав Временного правительства, готовит военный переворот, не пощадит ни советов, ни правительства. В действительности Львов обобщил те обрывки разговоров, реплик, фраз свидетелем и участником которых он стал во время своего визита в Ставку 24-26 августа. Разговаривая с Завойко, Аладьиным и, особенно, с членом Главного Комитета «Союза офицеров» есаулом И.А. Родионовым можно было услышать немало критики в адрес Керенского. Особенно щедрым на «эпитеты» в адрес «слабовольного премьера» был казачий офицер. Но абстракции больного Львова создали настолько страшный образ «русского Кавеньяка», окруженного свитой палачей-реакционеров, что самолюбивый премьер-министр просто испугался. Прав был Савинков, когда в ответ на вопрос следователя об «измене генерала Корнилова» заявил, что нужно «поправить квалификацию преступления», ведь «речь идет не об измене генерала Корнилова, а об испуге министра Керенского». «Испуг могилевских фонарей, созданных бредом двух болтунов: есаула Родионова и «старого друга» Львова», породил «заговор Корнилова» (96).
«Я ему революции не отдам» – резкий ответ премьера радикально изменил политическую ситуацию в России 1917 года. «Контрреволюция справа» объединилась и готовилась нанести удар руками Корнилова и Ставки. «Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале, не давая ему разгореться… Двойная игра сделалась очевидной» – этими словами Керенский начал свое противостояние со Ставкой (97). 28 августа, после экстренного заседания правительства, был принят указ Правительствующему Сенату: «Верховный Главнокомандующий генерал от инфантерии Лавр Корнилов отчисляется от должности Верховного Главнокомандующего с преданием суду за мятеж» (98). 29 августа вышло предписание о сдаче командования и о начале следствия «о посягательствах на насильственное изменение существующего государственного строя России и смещение Временного правительства в связи с восстанием генерала Корнилова…» (99). Созданная под руководством главного военно-морского прокурора И.С. Шабловского Чрезвычайная следственная комиссия начала свою работу.
Не трудно представить реакцию Корнилова на столь неожиданное, и в то же время категорически-непримиримое решение премьера. Сперва недоумение, подозрение, что присланная телеграмма (без номера и за простой подписью «Керенский») – провокация, фальшивка. Затем, боль обиды, негодование, возмущение «предательством», ощущение совершенно незаслуженных обвинений от «власть придержащих», столь знакомых в прошлые годы. Но если раньше речь шла только о служебных конфликтах, то теперь его, человека жертвовавшего ради России всей своей жизнью обвинили в «государственной измене», объявили «внутренним врагом». Всю его подчеркнутую лояльность Керенскому, «революционную» искренность в одночасье превратили в «мятеж», за который следовало судить. «Оскорбленный, скорбящий за армию, болеющий за Россию, в убеждении, что Керенский обманул его, он, опираясь на заговорщиков, поднял знамя восстания…» (100).
Приказ Л.Г. Корнилова
Ответ Корнилова от 27 августа стал бескомпромиссным вызовом власти. «Вынужденный выступить открыто – я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное Правительство, под давление большевцикого большинства Советов, действует в полном согласии с планами Германского генерального штаба и, одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье, убивает Армию и потрясает страну изнутри…». Воззвание уже прямо говорило о диктатуре: «…Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, клянусь довести народ, путем победы над врагом, до Учредительного Собрания…». Опубликованное 28 августа «Воззвание к казакам» также обвиняло Временное правительство «в нерешительности действия, в неумении, неспособности управлять, в допущении немцев к полному хозяйничанию внутри нашей страны». «Воззвание к народу» хотя и заканчивалось призывом к Временному правительству приехать в Ставку и совместно утвердить «Совет народной обороны», в большей своей части также обвиняло власть, которая, «забывая вопрос независимого существования страны», «кидает в народ призрачный страх контрреволюции», которую сама же «своим неумением к управлению», «нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению».
Подписанные 28-31 августа приказы и воззвания вводили в Могилеве осадное положение, требовали от железнодорожников беспрепятственного провоза конного корпуса к Петрограду, провозглашали Корнилова «поборником свободы и порядка в стране», а Временное правительство обвиняли в пособничестве Германии. После таких обращений Корнилов окончательно становился на путь борьбы с существующей политической системой. Он противопоставлял высшую военную власть высшей гражданской, ставил каждого перед выбором «с кем идти». В последующей литературе этот шаг Главковерха трактовался с диаметрально противоположных позиций. Для одних «корниловский мятеж» прервал путь России к демократии, окончательно разложил армию, разрушил с таким трудом создаваемые структуры «гражданского общества». Для других – «Корнилов дерзнул, восстал и погиб», «бросил клич во спасение России», но был предан «фигляром» Керенским и ушел как истинный «рыцарь без страха и упрека» (101).
Достаточно интересная оценка роли Корнилова в 1917 г. давалась в некрологе анонимного автора, опубликованной в рижской газете «Сегодня», в 10-летнюю годовщину его трагической гибели.
«…Может быть, из всех русских генералов, Корнилов был тем вождем, который имел все данные для того, чтобы возглавить революцию. Не в том смысле чтобы плыть покорно по ее стихийному течению, а в том, чтобы ввести ее в русло государственности и ослабить ее разрушительный бег. Безграничная смелость, широкая популярность в армии, умение действовать на массы, самоотвержение, глубокая любовь к родному народу, отсутствие партийных шор – все это, как будто предопределяло роль Корнилова – вождя, роль Корнилова, как организатора государственных сил, как противовес революционному хаосу…. Очень многие левые, не исключая и государственно мыслящих социалистов, ждали выступления Корнилова, видели в нем совсем не представителя грядущей реакции, а вождя демократии…».
В духе становившейся популярной в эмиграции идее «народной монархии» расценивалось и поведение «народного диктатора», «народного генерала». Корнилов «по своей природе был гораздо более от народа, чем от верхов. Он был демократом не по программе, не по партийной принадлежности, а по всему своему душевному складу. Он скорее был от революции, чем от реставрации. Когда Корнилов стал выдвигаться на авансцену исторических событий, все знали, что его приход к власти не обозначает никакой опасности для демократии и свободы. Знали это и Керенский и Некрасов и другие, которые с таким легким сердцем объявили Корнилова врагом революции и изменником народной свободы…».
Опасность Корнилова была наибольшей именно для тех, кто именовал себя «выразителями интересов трудящегося народа». Формулируемый П.Н. Милюковым вопрос «Корнилов или Ленин ?» стал поистине центральным вопросом в истории 1917 года. «…Те, кто поразили Корнилова сознательно или бессознательно выбрали Ленина. Наибольшей удачей для большевизма было отстранение Корнилова и создание смуты в армии в тот момент, когда большевики готовили борьбу за власть.
Очень характерно, что тогда, когда большевики захватили власть, когда началась гражданская война, они были уверены, что самым опасным для них врагом, который один сумеет создать народную антибольшевицкую армию, остается Корнилов. И тут счастье опять было спутником большевизма. Корнилов только начал свою роль вождя и организатора антибольшевицких вооруженных сил, когда снаряд сразил его…» (102).
Так или иначе, но конфликт между Ставкой и Петроградом в условиях растущей напряженности в стране, преступной, антигосударственной деятельности большевиков, общего экономического кризиса и военных поражений мог привести только к тому результату, о котором генерал Головин написал 20 лет спустя: «…окончательный разрыв внутри той силы, которая вырабатывалась инстинктом самосохранения государственного организма для борьбы против дальнейшего действия разрушительных сил революции…». «…Уступив чувству глубокого возмущения приемами своего политического противника и поддавшись влиянию своего окружения, генерал Корнилов бросил свой призыв. Это не было актом Государственной мудрости, которая должна была быть главным качеством Верховного Главнокомандующего… Корнилов вместе с Керенским играли в руку своего общего врага – большевиков, окончательно расчленяя Русскую армию на две враждебные части, которые впоследствии будут называться одна Белой, а другая Красной армией. Керенский подрывал веру солдатского лагеря в патриотические намерения офицерства… Корнилов окончательно подрывал в офицерстве идею Временного правительства… его хотя бы некоторую легитимность. 26 августа предрешило 26 октября 1917 года» (103).
Считается, что авторство воззваний Корнилова принадлежало Завойко (пригодилось его «бойкое перо»). По другим свидетельствам Корнилов лично редактировал их, а после отъезда Завойко в Гомель (30 августа) написал обращение к войскам и населению г. Могилева (104). Не отрицая большой эмоциональности этих документов, нельзя не отметить и явных противоречий: призыв к диалогу с правительством при одновременных обвинениях власти в «неспособности к управлению», упоминания о «призраке» контрреволюции при том, что она уже «воплощается». А слова генерала «вынужденный выступить открыто» – как бы подтверждали наличие «заговора». Завойко, стремясь усилить категоричность заявлений, выразить в них неприязнь к «революционной демократии», оказывал Корнилову далеко не лучшую услугу.
Не меньшая ответственность за раскол лежит и на «окружении Керенского». Известно участие в борьбе с «корниловщиной» министра финансов Н.В. Некрасова. Вечером 26 августа, когда переговоры с Корниловым еще не завершились, и конфликт мог разрешиться, Некрасов распорядился отправить в Могилев и опубликовать не утвержденное правительством сообщение об «измене» Корнилова (105). Так, член кадетского ЦК, известный масон и будущий член правления Центросоюза РСФСР по сути спровоцировал конфликт Ставки и правительства.
Очень чутко уловила опасность надвигавшейся катастрофы Русская Православная Церковь. Не случайно, 30 августа по благословению митрополита Московского, будущего Святейшего Патриарха Тихона члены работавшего в те дни Поместного Собора выехали в Троице-Сергиевую Лавру для совершения молебна об избавлении России от междоусобной брани. В адрес Временного правительства от имени Собора была отправлена телеграмма с призывом к предотвращению кровопролития и о проявлении милосердия и терпимости (106).
Но мосты к примирению были сожжены. Возможность совместных действий правительства и армии в «борьбе с большевизмом» была упущена. Все было кончено…
На кого теперь мог опереться Корнилов? Приказу военного министра Керенского о сдаче Главного командования он не подчинился. Командующие фронтами и чины Ставки отказывались нарушить воинскую этику, не соглашались принимать пост Главковерха. Но и безусловной поддержки Корнилов не получил. Лишь командующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин заявил о своем согласии со Ставкой и обвинил правительство в «возвращении на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны» (107). Командующие Северным, Западным и Румынским фронтами послали в Петроград сдержанные телеграммы, в которых, возражая против отставки Корнилова, призывали «сохранить армию от раскола», «от гражданской войны», а командующие Кавказским фронтом и Московским военным округом заявили о своей верности Временному правительству.
В Могилеве находились части Корниловского ударного и Текинского конного полков. Днем 28 августа к ним обратился Корнилов. В своей речи он, объяснив причины своего конфликта с правительством, призывал поддержать его. Солдаты и офицеры ответили дружным «ура», но по свидетельству Хаджиева многие из них готовы были приветствовать любого оратора. Это стало уже привычным для митинговой стихии 17-го года. Ухтомский отмечал, что корниловцы готовы были с оружием в руках защищать своего любимого генерала, но на допросах Следственной Комиссии целый ряд офицеров, представители полкового комитета заявили, что, несмотря на веру в Корнилова, «вера эта имела границу: если бы генерал Корнилов послал их на гражданскую войну, полк этого приказания не исполнил бы…». Полковник Неженцев был вынужден отдать приказ о снятии с формы боевой эмблемы «корниловцев» и, подчиниться приказу о переименовании в 1-й Российский ударный полк (108).
«Союз офицеров», столь откровенно заявлявший о своей готовности поддержать Главковерха, на деле ограничился публикацией 28 августа обращения о поддержке Корнилова, повторив основные положения воззваний генерала от 26-27 августа. Правда и этого стало достаточно, чтобы обвинить офицеров в «мятеже». «Офицерско-юнкерские мобильные отряды» в Петрограде оказались не подготовлены. Их организатор полковник Сидорин, получив от «Общества экономического возрождения России» 800 тысяч рублей (для сравнения: пожертвования на всю Добровольческую армию в ноябре не превышали 600 тысяч), должен был получить чек еще на 1,2 миллиона. Однако Путилов, увидев «заговорщиков» в полной «боевой» готовности в ресторане «Малый Ярославец», с шампанским вместо револьверов, раздумал передавать им оставшуюся часть суммы. С.Н. Третьяков (председатель Московского биржевого комитета) вообще отказался жертвовать деньги на «авантюру», в которой участвуют люди, подобные Завойко (109).
Что касается «ударной силы корниловщины» – 3-го корпуса генерала Крымова, то анализ материалов следствия показывает, что никто (!) из чинов корпуса – от командира до рядового, не считал, что идет на Петроград для «свержения Временного правительства». В отличие от отрядов «Союза офицеров» конный корпус действовал в полном соответствии с утвержденным планом создания Особой армии, ядром которой он становился. Части шли походным порядком, без боевого охранения, без разведки. Лишь в случае выступления большевиков им следовало применить оружие. Вины чинов корпуса не было и никто из участников «похода на Петроград» не был арестован (в отличие от чинов Ставки), а начальника штаба корпуса генерал-лейтенанта М.К. Дитерихса в сентябре назначили генерал-квартирмейстером Ставки. Узнав о конфликте Ставки и правительства, корпус отказался от «участия в братоубийственной войне».
В отношении генерала Крымова и его самоубийства можно утверждать, что это был сознательный выбор. Ведь для боевого генерала даже подозрение в причастности к преступлению (пусть и со стороны «непопулярного» правительства) глубоко оскорбительно. Фактически, публикуя воззвания о неподчинении власти, Корнилов, невольно, подставлял под удар своего подчиненного. В дневниках Савича содержится указание на слова адъютанта Крымова, о переговорах с Керенским: «…Корнилов вызвал Крымова и сообщил ему, что в Петрограде готовится восстание большевиков, что поэтому 2 кавалерийских корпуса будут направлены туда, во главе коих будет поставлен Крымов… Крымов и все войска будут в подчинении Керенского. Корпуса перевозились самым мирным порядком, без предосторожностей, без взаимной связи, разбросанными эшелонами. Сам Крымов, прибыв в Гатчину, увидел себя отрезанным от ставки и большинства своих войск. Он уже знал о разрыве ставки с Правительством… Никаких инструкций он не имел и попал в ужасное положение, причем тотчас же заметил, что казаки, узнав о разрыве Корнилова с Правительством, начали недоверчиво относиться к нему и офицерству. Положиться на них было невозможно. Тогда он поехал в Петроград… Крымов, узнав о разрыве Корнилова с Временным Правительством, страшно осуждал Ставку и сказал своему адъютанту: «Как я жалею, что не оставил тебя в ставке, чтобы прострелить череп Корнилова, когда ему пришла в голову эта дикая идея» (110). В своем предсмертном письме Корнилову Крымов, вероятно, высказывал немало горьких упреков в неподготовленности, авантюризме предпринятых Главковерхом действий (111).
Помощь со стороны «общественных деятелей» также оказалась ничтожной. 27 августа Корнилов распорядился отправить на Дон к атаману Каледину своего ординарца Завойко, однако донское правительство не поддержало Главковерха. Говорилось о возможности приезда в Ставку Родзянко, встречать которого выехал Новосильцев. Милюков же «ни себя, ни свою партию никогда не согласился бы связать с рискованным предприятием. Он перестраховался на все стороны» (112).
Не имея сколько-нибудь серьезной поддержки, оказавшись, по существу, в одиночестве, Корнилов отказался от бесплодного противостояния с правительством, подчинившись отставке и аресту. После нервного напряжения последних дней августа, бессонных ночей и безрезультатных переговоров в настроении Главкома произошел надлом. Исчезла вера в возможность что-либо изменить, эмоциональный подъем сменила глубокая усталость. Только семья, общение с близкими людьми, позволяли отвлечься на несколько часов. «Кисмет» – судьба, покорность ее воле. Этим словом Хаджиев очень точно характеризует настроения Корнилова накануне ареста.
Нельзя не признать, что выступление, так, как оно было запланировано, оказалось не подготовленным. Деникин отмечал, что «быстро прогрессирующий распад страны и армии, по мнению генерала Корнилова, не давал возможности планомерной подготовки». Если даже предположить намерение генерала свергнуть правительство, то месяца с небольшим (с момента вступления в должность Главковерха) мало не только для подготовки тех сил, с помощью которых можно было бы совершить «переворот», но даже для того, чтобы сориентироваться в незнакомой ему обстановке Ставки (113).
Руководство «подавлением корниловщины» по иронии истории приняли на себя Савинков и Алексеев. Савинков, в должности Петроградского военного генерал-губернатора опубликовал приказ начальнику Уссурийской казачьей дивизии и «инструкцию офицерам, казакам и драгунам» этой дивизии. В них от имени Керенского заявлялось, что дивизия идет на Петроград «в целях свержения Временного правительства и установления старого строя» и предписывалось командному составу прибыть в штаб Петроградского военного округа для «получения приказаний Временного правительства». Генерал Алексеев принял должность начальника штаба нового Главковерха, каковым себя назначил сам А.Ф. Керенский (114). Алексеев принимал участие в разработке плана «обороны» столицы от корпуса Крымова, а 1 сентября прибыл в Ставку для «ареста мятежника» Известны слова Корнилова о «грани между честью и бесчестием», на которой оказался генерал Алексеев, согласившись быть подчиненным Керенскому. Но нельзя не учитывать, что, арестовывая Корнилова и все руководство Ставки, Алексеев стремился к спасению сотен офицерских жизней, в частности возглавляемого им «Союза офицеров». И хотя практически все руководство «Союза» оказалось арестовано, следует помнить, что низовые структуры оказались слабо затронуты репрессиями и стали через два месяца основой для создания т.н. «Алексеевской организации». В этом заключалась заслуга генерала Алексеева, хотя их отношения с Корниловым существенно осложнились.
Показательно, что и Савинков и Алексеев выполняли свои задачи только в тех пределах, как это было позволено Керенским. Сразу же после публикации приказа уссурийским казакам Савинков демонстративно заявил о своей отставке. Генерал Алексеев, после проведенного им ареста Ставки, также был отрешен от должности.
В течение сентября арестованных из Ставки, с Западного и Юго-Западного фронтов отправляли в г. Старый Быхов, где разместили в здании бывшей женской гимназии. Корнилов занимал отдельную комнату и большую часть времени проводил в составлении показаний Следственной Комиссии, а также «вел большую переписку с общественными, политическими и финансовыми деятелями, настаивая на их вмешательстве в его дело для скорейшего освобождения всех невиновных, просил денег для семей офицеров, лишившихся места благодаря участию в его выступлении, и для семей текинцев, т.к. в 17 г. на их родине был неурожай и семьи текинских всадников голодали. Будучи весьма замкнутым, он здесь особенно не хотел показывать как тяготиться своим арестом. Когда к нему приезжала его семья, то они все почти не выходили из комнаты Корнилова…» (115).
Следственная комиссия продолжала собирать материал, но уже через месяц работы стало ясно, что версия «заговора-мятежа» не подтверждается имеющимися фактами. Как вспоминал один из членов, служащий Петроградского военно-окружного суда полковник Н. Украинцев, «бывшая в наших руках лента, это вещественное доказательство, не оставляла сомнений в том, что конный корпус двигался на Петроград с ведома и согласия если и не всего правительства, то его главы, и тем самым рушилось все обвинение против Корнилова; преступление главнокомандующего, как оно представлялось в Петрограде, превращалось в легальное действие, и мы, т.е. комиссия, оказывались в самом нелепом положении».
«Выводы Комиссии опирались на такие соображения. Двоевластие в стране было злом, как в глазах Керенского, так и в глазах Корнилова. Созданная революцией, никаким законом не предусмотренная фактическая власть Советов успешно конкурировала с властью законного правительства Керенского, и потому ликвидация ее была для последнего желательна. Была она желательна и для Корнилова, ввиду безудержной пропаганды Совета против войны, вести и выиграть которую было задачей, поставленной Корнилову. На этой почве и создалось соглашение, с обеих сторон неискреннее и с недоговорками, Корнилова и Керенского о конном корпусе для борьбы с Советами. К этой цели Корнилов шел открыто. Керенский мог идти к этой цели только скрыто. Корнилов торопился, считая, что промедление времени смерти подобно. Керенского останавливали соображения идеологического характера, желание сохранить чистоту своих революционных риз и практическая необходимость лавировать перед могучим совдепом. По тем же соображениям, Керенскому было бы приятно применить силу только в качестве угрозы. Корнилов, несомненно, предпочитал короткую и грубую (дикая дивизия) расправу. Оба понимали, что, в результате ликвидации Советов, родится диктатура. Корнилов не скрывал, что при данной обстановке естественным диктатором может быть только военачальник. Для Керенского военный диктатор был неприемлем…» (116).
Итогом работы Комиссии стала следующая формулировка: «Генерал Корнилов не поручал В.Н. Львову требовать, а тем более в ультимативной форме, от Временного правительства передачи ему, генералу Корнилову, всей полноты гражданской и военной власти… а лишь высказал свое мнение (!) по вопросу… о наилучшей реорганизации правительства в целях создания сильной власти, причем настаивал на том, чтобы все конкретные меры в этом направлении были приняты с согласия Временного правительства… Комиссия приходит к заключению, что существование заговора лиц, объединяющихся генералом Корниловым и ставивших своей целью изменение существующего строя и свержение Временного правительства, представляется по делу недоказанным». Более того, в ходе расследования выяснилась провокационная, по существу, роль Львова и совершенно лишенная здравого смысла оценка действий Главковерха со стороны Керенского. Дальнейшая работа комиссии могла привести к серьезному политическому скандалу, но приход к власти большевиков предотвратил его (117).
Но и в «Быховском заточении» политика продолжала постоянно напоминать о себе. В сентябре появилась т.н. «Быховская программа», принципиально отличная от той, с которой Главковерх выступил месяцем раньше. И хотя Деникин отмечал, что она была «плодом коллективного творчества», а сам Корнилов «никогда не ставил определенной политической программы» нельзя отрицать его непосредственного участия в ее составлении (118). Победа в войне, укрепление дисциплины в армии и порядок в тылу – по-прежнему оставались, но первые пункты программы выдвигали обязательные условия для этого – «установление правительственной власти, совершенно независимой от всяких безответственных организаций – впредь до Учредительного Собрания, установление на местах органов власти и суда, независимых от самочинных организаций…». Так победа в войне неизбежно связывалась с проблемами государственной политики. Последний (6-й) пункт программы провозглашал: «разрешение основных государственно-национальных и социальных вопросов откладывается до Учредительного Собрания…».
Головин очень точно определил «Быховскую программу» как «основу Белого движения» (119). В ней был четко сформулирован тезис о непредрешении, а также определен курс на создание военно-политической модели государственной власти, единственно возможной для победы в войне и созыва Учредительного Собрания. Утвержденная Лавром Георгиевичем, эта программа стала впоследствии основой развернутой «Конституции генерала Корнилова».
Генералы Н.Н. Духонин и Л.Г. Корнилов
Находясь под арестом «Быховцы» не оставляли надежд на скорое возвращение к активной борьбе. О событиях в Петрограде 25-26 октября узнали сразу. К этому моменту большая часть обвиняемых, по разным причинам, с согласия Следственной Комиссии покинула Быхов, но Корнилов продолжал оставаться в заключении. У него «не созрел тогда еще определенный план борьбы с большевиками, он предполагал уехать или в Туркестан, или в Сибирь и там начать формировать армию, были даже у него планы проехать в Персию или Среднюю Азию и там временно выждать, а когда наступит удобный момент, то вернуться в Россию и начать борьбу с большевиками…» (120). Показательно, что генерал стремился сделать базой Белого движения именно те районы, которые были ему хорошо известны и где, как он, очевидно, рассчитывал, возникнет сильное антибольшевистское сопротивление.
Но первым центром белой борьбы стал Дон. Здесь в начале ноября из Петрограда и Москвы стали собираться силы т.н. «Алексеевской организации», приехал и сам генерал Алексеев. Здесь, как казалось многим, сформируется центр новой «антисоветской» государственности. Сюда, с негласного разрешения генерал-лейтенанта Н.Н. Духонина, ставшего Главковерхом после бегства Керенского, в середине ноября переехали оставшиеся «быховские узники».
Примечания
63 РГВИА. Ф. 366. Оп. 1. Д. 17. Лл. 32-32 об.
64 РГВИА. Ф. 2134. Оп. 1. Д. 45. Л. 151 об.
65 Корниловский ударный полк. Париж, 1936. С. 18; Хаджиев Хан. Великий Бояр. Белград, 1929. С. 48-49.
66 Дело генерала Корнилова. Указ. соч. Т. 1. С. 244; Юренев П.П. Временное правительство в августе 1917 г. // Последние новости. 1924. № 1211. 3 апреля.
67 РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 173. Л. 385.
68 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Л. 23; Савинков Б.В. К делу Корнилова. Париж, 1919. С. 5.
69 Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914-1918 гг. М., 1924. Т. 2. С. 26; Воспоминания Гинденбурга: Сокр. пер. с нем. Пг, 1922. С. 50.
70 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Париж, 1921. Т. 1. Вып. 2. С. 18.
71 РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 173. Л. 706.
72 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Лл. 30-31; Савинков Б.В. Указ. соч. С. 9.
73 Деникин А.И. Указ. соч. С. 171.
74 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Лл. 1-3.
75 Там же; Речь. 1917. Петроград. № 127. 28 июля.
76 Гучков А.И. Из воспоминаний // Последние новости. 1936. № 5668. 30 сентября.
77 Винберг Ф.В. В плену у обезьян. Киев, 1918. С. 101-103; Деникин А.И. Об «исправлениях» истории // Последние новости. 1936. № 5713. 14 ноября; Мельгунов С.П. Судьба Императора Николая II после отречения. Париж, 1951. С. 183-184; 187-188.
78 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 604. Лл. 9, 40, 73
79 Деникин А.И. Указ. соч. Т. II. С. 33; Т. I. Вып. 2. С. 195.
80 К истории корниловщины // Красная летопись. 1924. № 1 (10). С. 207-217.
81 Государственное совещание. М.-Л., 1930. С 63-65, 116-117, 204-205; Русское слово. М., 1917. № 186. 15 (28) августа.
82 Савич Н.В. Воспоминания. СПб., 1993. С. 249-250.
83 ГА РФ. Ф. 6422. Оп. 1. Д. 8. Лл. 39-39 об.; Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 2. Париж, 1922. С. 31.
84 Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917-1918 гг. Ч. 1. Кн. 1. С. 19; ГА РФ. Ф. 6422. Оп. 1. Д. 8. Лл. 41-43; Ряснянский С.Н. Воспоминания о Союзе офицеров и Быхове // Вестник первопоходника. Корниловский сборник, 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 67.
85 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Л. 31; Савинков Б.В. Указ. соч. C. 22-23.
86 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 175-177.
87 Там же. С. 230.
88 Там же. С. 225, 534; Из материалов по истории выступления Л.Г. Корнилова // Донская волна. Ростов на Дону, 1918. № 15. С. 15-16.
89 Свод законов Российской Империи. Т. 2. СПб., 1892. С. 254-259.
90 Дело генерала Корнилова. Т. 1. С. 230.
91 Заговор Корнилова (по воспоминаниям А.И. Путилова) // Последние новости. 1937. № 5780. 20 января; Свидетельство о встрече с Аладьиным приводится в примечании, составленном редактором книги А.А. Волкова «Около Царской Семьи» Е.П. Семеновым // Волков А.А. Около Царской Семьи. Париж, 1928. С. 51.
92 ГА РФ. Ф. 6422. Оп.1. Л. 21 об.
93 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 604. Лл. 74-78; Письмо в редакцию «Последних новостей» генерала В.И. Сидорина) // Последние новости. 1937. № 5817. 26 февраля.
94 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Л. 33.
95 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 147-149; Заговор Корнилова. Беседа с А.Ф. Керенским // Последние новости. 1937. № 5811. 20 февраля; Керенский А. Об «исправлениях» истории // Последние новости. 1936. № 5719. 20 ноября; Интервью с проф. С.В. Утехиным // Посев. 2005. № 1. С. 33.
96 Заговор Корнилова (по воспоминаниям А.И. Путилова) // Последние новости. 1937. № 5784. 24 января; Украинцев Н. Дело Корнилова. Замечания Члена Чрезвычайной Следственной Комиссии // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 52.
97 Керенский А.Ф. Дело Корнилова. М., 1918. С. 106-107.
98 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 39.
99 Там же. С. 40.
100 Савинков Б.В. Указ. соч. С. 27.
101 Керенский А.Ф. Революция 1917 года // История России. Иркутск, 1996. С. 410-412; Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 1. Вып. 2. Париж, 1922. С. 216; Деникин А.И. Об «исправлениях» истории // Последние новости. 1936. № 5713. 14 ноября.
102 Сегодня. Рига, 1928. № 98. 12 апреля.
103 Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917-1918 гг. Ч. 1. Кн. 2. 1937. С. 36-37, 42-43, 45.
104 Из материалов по истории выступления Л.Г. Корнилова // Донская волна. Ростов-на-Дону, 1918. № 15. С. 15-16.
105 Юренев П.П. Временное правительство в августе 1917 г. // Последние новости. 1924. № 1211. 3 апреля.
106 Руднев С.П. При вечерних огнях. Харбин, 1928. С. 167.
107 Головин Н.Н. Указ. соч. С. 59.
108 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 209-211.
109 Путилов А.И. Заговор Корнилова // Последние новости. 1937. № 5784. 24 января; Путилов А.И., Третьяков С.Н. Заговор Корнилова // Последние новости. 1937. № 5789. 29 января.
110 Савич Н.В. Дневники 1921-1923 гг. // Библиотека-фонд «Русское Зарубежье». Ф. К-50. Л. 46 об.
111 Лукомский А.С. Воспоминания. Берлин, 1922. Т. 1. С. 251.
112 Там же.
113 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 2. С. 61, 62.
114 День. Петроград, 1917. № 151. 31 августа.
115 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 163. Лл. 36-37.
116 Украинцев Н. Дело Корнилова. Замечания Члена Чрезвычайной Следственной Комиссии // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 45.
117 Дело генерала Л.Г. Корнилова Т. 1. С. 166, 271.
118 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 2. С. 14.
119 Головин Н.Н. Указ. соч. Ч. 1. Кн. 2. С. 135-136.
120 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 163. Л. 77; Д. 604. Л. 91.
Генерал Лавр Георгиевич Корнилов.
Часть четвертая
Генерал Л.Г. Корнилов с офицерами Корниловского полка. Крайний слева - М.О. Неженцев. Новочеркасск. 1918 г.
Корнилов покинул «заточение» последним. Отъезд из Быхова был совершен в ночь на 20 ноября, вместе с эскадронами преданных текинцев. В Ставку была отправлена телеграмма: «Сегодня покинул Быхов и отправляюсь на Дон, чтобы там снова начать, хотя бы рядовым бойцом, беспощадную борьбу с поработителями Родины». Перед отъездом Корнилов сжег все оставшиеся у него бумаги и письма, простился с охраной и, во главе походной колонны, покинул город. Так для Корнилова началась гражданская война.
Однако дойти с полком на Дон не удалось. После «ликвидации» Ставки и убийства генерала Духонина, отряды красногвардейцев и матросов преследовали направлявшихся на юг ударников, юнкеров и офицеров. В боях под Белгородом погибло около 3 тысяч ударников полковника Манакина, пытавшихся прорваться к Ростову. На одну из застав натолкнулись и текинцы. После тяжелого боя под Унечей 26 ноября, когда конницу расстрелял красный бронепоезд, оставшиеся в живых всадники собрались на совет и приняли решение - просить Корнилова оставить их и пробираться на Дон одному. Для генерала это стало тяжелым упреком. Самые преданные люди заявили, что у них «нет прежней веры в Великого Бояра». В порыве отчаяния Корнилов требовал, чтобы его убили текинцы. Но понимая, что полк вместе с ним будут преследовать и дальше, решил ехать один. Как бывало уже не раз, помогли актерские способности: переодевшись в штатское платье с паспортом на имя беженца-румына, на станции Конотоп он сел в эшелон красногвардейцев, с которым доехал до Бахмача, а затем до Курска. Здесь пересел в поезд на Новочеркасск. Благополучно миновав красногвардейские заставы он 6 декабря прибыл в столицу Всевеликого Войска Донского (121). В Новочеркасске Корнилов встретил отнюдь не радушный, а скорее настороженный прием. Атаман Каледин, соратник по войне на Юго-Западном фронте, союзник на Московском Государственном Совещании, став донским атаманом, не мог не считаться с настроениями Войскового Круга, для которого «казачья политика» была гораздо важнее решения общероссийских проблем. Не собирался Круг и «втягивать казачество в братоубийственную борьбу», поэтому формирование на Дону любых сил, ставивших своей целью борьбу с советской властью воспринималось крайне подозрительно. Приехавший в Новочеркасск генерал Алексеев, первоначально жил в вагоне на городском вокзале и создавал «Алексеевскую организацию» (будущую Добровольческую армию) полулегально. Единственной возможностью сохранить казачьи войска как потенциальный «оплот против большевизма» представлялся в создании т.н. «Юго-Восточного Союза», призванного объединить в границах федерации донское, кубанское, терское, астраханское казачество, а также горцев Северного Кавказа. В этом случае будущая белая армия могла легально существовать, как часть вооруженных сил Союза. Только после создания на юго-востоке прочное антибольшевистского государственного образования, можно было предпринимать и «поход на Москву». При этом немало донских политиков считало возможным «договориться» с большевиками ценой ликвидации «Алексеевской организации» и признания ленинским Совнаркомом «казачьих свобод». С этими настроениями нельзя было не считаться. Нерешительность и пассивность Каледина раздражала Корнилова, считавшего, что «компромиссы» с Войсковым Кругом бессмысленны, а своим поведением донской атаман повторят судьбу генерала Духонина.
Лавр Георгиевич остановился как частное лицо в доме войскового старшины Дударева (N 33) на Ермаковской улице. Сюда же приехала его семья. Примечательно, что и в Новочеркасске и в Ростове генерал продолжал ходить в гражданской одежде и только, отправляясь в 1-й Кубанский поход, снова надел мундир. Первые недели прошли в сборе соратников, составлении будущих планов. На Дон к Корнилову приехали представители «Союза офицеров» Новосильцев, Пронин, Голицын, адъютант хан Хаджиев, политические «союзники» Савинков, Гучков, Родзянко, Завойко, эсер, делегат Черноморского флота матрос Ф.И. Баткин. Близкими Корнилову людьми стали известные российские журналисты и издатели - Борис и Алексей Суворины. В течение ноября-декабря в городе сосредоточился кадр Корниловского ударного полка во главе с полковником Неженцевым. Бывший Верховный Главнокомандующий несомненно пользовался огромным обаянием и огромным авторитетом «первого, начавшего» борьбу с «врагами России». Многие считали, что только ему надлежит стать во главе Белого движения. Но в этом вопросе следовало учитывать и атамана Каледина и, самое главное, «основателя» армии генерала Алексеева.
Отношения между Корниловым и Алексеевым были весьма сложными. Бывший начальник дипломатического отдела в Ставке Г.Н. Трубецкой, отмечал: «с первых же дней обнаружилось, что между Алексеевым и Корниловым существует острый антагонизм, они взаимно совершенно не переносили друг друга…». Корнилов не мог простить Алексееву «его роли в августовские дни», считал, что «Алексеев во многом виноват в наших неудачах во время войны, и смотрел на него с тем оттенком презрительности, с какой боевые генералы смотрят на кабинетных стратегов». Алексеев же «находил Корнилова опасным сумасбродом, человеком неуравновешенным и непригодным на первые роли» (122).
Но причины разногласий коренились, очевидно, глубже. Они заключались в различном понимании методов «борьбы с большевизмом» и эта разница стала источником для появления таких различных категорий участников южнорусского Белого движения как «корниловцы» и «алексеевцы». Если Алексеев, как опытный стратег, считал важнейшим условием успеха наличие разветвленной сети различных военных организаций, аналогичных «Союзу офицеров», то Корнилов недооценивал роль офицерства, как самостоятельной силы, опасался преобладания офицерского кадра в Добровольческой армии. Алексеев не пренебрегал контактами с известными политическими деятелями и партиями. По политическим симпатиям ему ближе были либерал-Милюков, консерватор Струве, сторонники «конституционной монархии», думские депутаты. У Корнилова, напротив, либералы, монархисты, представители «бездарной бюрократии» вызывали недоверие. Союзниками становились «социалист» Баткин и «бомбист» Савинков. После августовского выступления генерал вообще рассматривал политические структуры как вспомогательные в условиях независимой единоличной власти. Для Алексеева крайне важной представлялась финансовая основа организации, Корнилов же смотрел на финансы лишь как на средство для реализации различных военных планов и неоднократно упрекал Алексеева за его «излишнюю бережливость». Показательно, в этом плане, отношение Корнилова к представителям т.н. Московского центра и его председателю М.М. Федорову. Представитель деловых кругов, имевший контакты и с чиновничеством (Федоров занимал должность управляющего министерством торговли и промышленности) и с деловыми кругами (Федоров возглавлял правление Российского горнопромышленного общества) в оценке, приближенного к генералу Корнилову А. Суворина был лишь «финансовым ничтожеством». И генерал вполне соглашался с этой категорической оценкой.
Безусловно, играла роль и психологическая несовместимость эмоционального, «взрывного» Корнилова и рассудительного, умудренного жизненным опытом Алексеева. Так, например, уже во время «Ледяного похода», по свидетельству Богданова, Алексеев «видя Корнилова на площади среди казаков, сказал: «уж эти мне истерические выступления». Немного спустя он как то бросил фразу: «они дошли до такого хамства, что бросили меня приглашать на Военный Совет». Отмечалась и характерная для генерала черта: «Корнилов был резок с начальствующими и неохотно с кем-либо советовался. Военный Совет собирался очень редко, но зато Корнилов был очень внимателен и часто ласков с простыми солдатами и рядовыми офицерами, что беззаветно привязывало к нему войсковые части». Описывая штурм Екатеринодара Богданов замечал также: «Мне кажется, что генерал Алексеев немного завидовал Корнилову в его боевой деятельности. Он приезжал каждый день на ферму (где располагался штаб Корнилова - В.Ц.) и оставался целыми часами под обстрелом, не желая уезжать с фермы; там же в роще и завтракал и пил чай. Накануне смерти Корнилова, мы сидели в роще, над которой поминутно рвались шрапнели и, наконец, я начал уговаривать генерала Алексеева уехать с фермы и напрасно не рисковать. Михаил Васильевич посмотрел вверх и, дуя на блюдечко с чаем, сказал: «нет, ничего, они стали стрелять немного левее…».
В любом случае, «натянутые» и даже, в чем-то, «враждебные» отношения между Алексеевым и Корниловым не были заметны для армейского большинства и выглядели, со стороны, как «корректные» и даже «дружелюбные».
П.Б. Струве образно выразил разницу между двумя лидерами: «Алексеев - это массивная железная балка-стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя и оно легко выдержит это бремя… Корнилов - это стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к прежнему положению, подлинное воплощение героической воли…» (123).
Для Белого движения Корнилов был чрезвычайно важен не как лидер-стратег, а как харизматический лидер, выражавший не преемственность от Российской Империи (таковым был Алексеев - последний начальник штаба Государя), а «новую, Свободную Россию». Кн. Ухтомский отмечал: «Корнилов был психологическим революционером, Алексеев был консерватором… Для Корнилова была важна не партийная принадлежность, а революционность психологии. Корниловцы были революционерами, психологически в этом заключалась вся сила, все значение и весь пафос Корниловского движения, и главное его различие с «Белым движением», детищем генералов Алексеева, Деникина, Романовского, Маркова, которое не имело революционности, чтобы идти вперед, и видело, что идти назад безнадежно, почему и топталось на месте, переступая с ноги на ногу, пока недостаток жизненности его руководителей привел его к окончательному моральному краху…» (124).
«Корниловцы» боготворили генерала, «алексеевцы» считали, что его имя можно «выдвинуть» в качестве лидера, за которым пойдут противники большевиков. Как считал Ухтомский: «алексеевцами» были все те, кто стоял на платформе Офицерского союза, желавшего монополизировать за офицерством право освобождения России от большевиков, или те, кто видел в генерале Корнилове республиканца, в противоположность генералу Алексееву, считавшемуся монархистом, каковыми были и большинство офицеров армии». Ореол спасителя России, данный Корнилову в августе 1917-го, на заре Белого движения, сохранялся за ним и в трудные дни «Ледяного похода» и после его гибели. Алексеев и Деникин уступали Корнилову с точки зрения «харизмы», но, как справедливо заметил Г. Трубецкой «все эти печальные истории ниже памяти и Корнилова и Алексеева… Оба заслуживают самой глубокой признательной памяти потомства и оба самоотверженно принесли жизнь отечеству» (125).
В условиях отсутствия единоличной власти Корнилов считал возможным утверждение военно-политической коалиции, предполагавшейся в качестве варианта еще в августе 1917 г. В результате был образован т.н. «триумвират» Каледин-Корнилов-Алексеев, в котором Каледин представлял интересы казачества и создававшего Юго-Восточного Союза, Алексеев возглавлял политический курс и финансы, а Корнилов провозглашался командующим Добровольческой армией. После того, как на границах Донской области стали концентрироваться отряды Красной гвардии и в самом Ростове власть едва не захватили местные большевики, Каледин решил «легализовать» Белую гвардию и в Рождественские дни, 26 декабря 1917 г., было официально объявлено об образовании Добровольческой армии. В ее «Декларации» заявлялось и об общероссийских целях: «дать возможность русским гражданам осуществить дело государственного строительства Свободной России… стать на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли Русской, ее народ, выявит через посредство Учредительного Собрания свою державную волю». И о том, что необходимо сделать в ближайшее время: «противостоять вооруженному нападению на юг и юго-восток России» (126). Всероссийские и региональные интересы оказались тесно взаимосвязаны на начальном этапе Белого движения.
Вскоре было создано и первое белое правительство - Донской Гражданский Совет. Хотя его функции были законосовещательными и должны были лишь создавать политическую опору триумвирату, привлечение в него известных политиков должно было обеспечить известность зарождавшемуся Белому делу. По своему составу Совет был коалиционным, как бы представляя интересы каждого из триумвирата (либералы, деятели кадетской партии (П.Н. Милюков, Г.Н. Трубецкой, председатель Московского Центра М.М. Федоров), представители казачества (глава донского правительства, помощник атамана М.П. Богаевский, крупный ростовский предприниматель Н.Е. Парамонов, предоставивший свой особняк на Пушкинской улице для штаба армии, депутаты Круга П.М. Агеев и С.П. Мазуренко), и «революционной демократии» (Б.В. Савинков, бывший комиссар 8-й армии В.К. Вендзягольский). Нетрудно заметить, что в учреждении Донского Совета получила дальнейшее развитие идея коалиционного, совещательного Совета народной обороны (август 1917 г.). Предполагалось также приглашение в его состав социалистов Г.В. Плеханова и А.А. Аргунова, а также известной общественной деятельницы Е.Д. Кусковой (127).
В конце января 1918 г. сформировалась третья программа («Конституция») генерала Корнилова. По сути, это был первый развернутый проект политического курса Белого движения. В отличие от программ августа 17-го и «Быховской», в «Конституции» отсутствуют «военные» положения, основное ее содержание - краткая копия деклараций Временного правительства. Корнилов лично составил ее 14 пунктов (за исключением «аграрного», который «редактировал» Милюков), что опровергает мнение о его полной «политической безграмотности». «Конституция» предполагала: «…уничтожение классовых привилегий, сохранение неприкосновенности личности и жилища… восстановление в полном объеме свободы слова и печати… в России вводится всеобщее обязательное начальное образование… Сорванное большевиками Учредительное Собрание должно быть созвано вновь… Правительство, созданное по программе генерала Корнилова, ответственно в своих действиях только перед Учредительным Собранием, коему оно и передаст всю полноту государственно-законодательной власти… Церковь должна получить полную автономию в делах религии… Сложный аграрный вопрос представляется на разрешение Учредительного Собрания… Все граждане равны перед судом… За рабочими сохраняются все политико-экономические завоевания революции в области нормирования труда, свободы рабочих союзов… за исключением насильственной социализации предприятий и рабочего контроля, ведущего к гибели отечественной промышленности… за отдельными народностями, входящими в состав России, признается право на широкую местную автономию при условии сохранения государственного единства… полное исполнение всех принятых Россией союзных обязательств международных договоров…».
Безоговорочно декларировались два основополагающих принципа военно-политического курса Белого движения: «Восстановление права собственности» и «восстановление Русской Армии на началах подлинной военной дисциплины». При этом новая армия переходила на новые принципы организации и комплектования: «…Армия должна формироваться на добровольческих началах (по принципу английской армии), без комитетов, комиссаров и выборных должностей…».
В отношении Германии Корнилов высказывался вполне определенно, называя «тевтонов» «врагами всего славянства». Исходя из этого продолжение войны признавалось неизбежным.
«Конституция» признавала актуальность расширения автономии: «генерал Корнилов признает за отдельными народностями, входящими в состав России, право на широкую местную автономию, при условии, однако, сохранения государственного единства…». Не отвергая суверенных прав уже фактически сложившихся государственных новообразований, признавалась возможность их объединения вокруг будущего Российского государства: «…Польша, Украина и Финляндия, образовавшиеся в отдельные национально-государственные единицы, должны быть широко поддержаны Правительством России в их стремлениях к государственному возрождению, дабы этим еще более спаять вечный и нерушимый союз братских народов…».
Основные положения «Конституции» были развернуты в последующих программах южнорусского Белого движения, в 1918-1920 гг., скорректированы под влиянием условий, в которых оказалась Добровольческая армия, заняв обширные районы юга России (128).
Что касается стратегических планов, то для Корнилова более предпочтительным вариантом центра будущего всероссийского антибольшевистского сопротивления продолжали оставаться Сибирь и Туркестан. «В Сибирь я верю, Сибирь я знаю» - говорил генерал своим соратникам. Среди сибирских казаков имя Корнилова было очень популярно. Не менее перспективным представлялся пройденный «вдоль и поперек» Туркестан, где можно было бы рассчитывать на поддержку и текинцев Закаспия и семиреченских казаков и сослуживцев по Туркестанскому военному округу. В Ташкенте руководил антибольшевистским подпольем его родной брат - полковник Петр Корнилов. Знание Монголии и Китая гарантировало Белому движению прочный тыл (на что надеялись в 1920-1921 гг. атаман Семенов и барон Унгерн). Корнилов, отец которого был лично знаком со многими «областниками» еще 60-х гг. XIX века, командировал в Сибирь своего бывшего сослуживца, генерала от инфантерии В.Е. Флуга, вручив ему текст «Конституции», письмо к Потанину и к представителям сибирского казачества и снабдив средствами из собственного, неподотчетного армейской казне, фонда. Флуг обязывался установить контакт с антибольшевистским подпольем и, по возможности, должен был содействовать организации правительства на основе ростовской программы. Позднее эти пожелания Корнилова оказали существенное влияние на образование в г. Харбине власти Временного Правителя России генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата и Делового Кабинета при нем (129). В случае развития Белого движения на Востоке вполне реальной представлялась перспектива создания объединенного фронта Юга России, Туркестана и Сибири. Но эти, вполне реальные, геополитические расчеты Корнилова, к сожалению, недооценили в 1918 и в последующие годы гражданской войны. Генерал Алексеев «сибирскому варианту» развития Белого движения не сочувствовал, поэтому командировке Флуга придавал «второстепенное» значение.
Показательно, что бывший начальник штаба Главковерха в августе 1917 г., первый начальник штаба Добровольческой армии генерал-лейтенант А.С. Лукомский отмечал, что Алексеев и Деникин «вели бы дело на Юге России, а Корнилов сумел бы лучше Колчака повести дело в Сибири» (130). Действительно, шансов на успех у талантливого, решительного военачальника, «убежденного демократа», популярного среди казачества, сибирских земств и кооперативов было немало. На Востоке России Корнилов мог восприниматься не только как «харизматический лидер», но и как военный стратег, неординарный политик.
Но помимо «сибирского варианта» сохранились свидетельства и других планов генерала. По воспоминаниям таврического губернского комиссара Временного правительства, будущего участника Ледяного похода Н.Н. Богданова во время одного из совещаний генералитета и «общественных деятелей» «Корнилов долго отказывался взять на себя командование, указывая, что он тут (на Дону - В.Ц.) не нужен, что он охотнее поедет на Кавказ и соберет остатки Дикой дивизии, говорил о фантастическом проекте поехать в Астрахань, собрав там отряд, двинутся вверх по Волге. Генерал Алексеев все время очень мягко его уговаривал… У Корнилова было много колебаний и впоследствии… Корнилов все время очень нервничал. Он - то проявлял кипучую деятельность и входил во все детали, то бросал дело и относился безучастно…».
План «похода на Волгу», высказанный Корниловым, относился к числу проектов, реализация которых периодически предполагалась на протяжении всей истории южнорусского Белого движения. В январе 1918 г. генерал высказал уверенность в возможности «экспедиции на Царицын», по проекту, разработанному будущим комендантом Добровольческой армии полковником А.В. Корвин-Круковским. Предполагалось отправить в город ударную офицерскую группу, участники которой, соединившись с местным подпольем, могли бы захватить Царицын и удерживать его до подхода основных сил белой армии. Однако от плана пришлось отказаться, ввиду крайней малочисленности казачьих и добровольческих отрядов, с трудом сдерживавших наступательные действия красной гвардии. Однако, схема подготовки «царицынской экспедиции» (выступление антисоветского подполья во взаимодействии с наступающими частями белых армий) часто использовалась позднее в 1918-1920 гг.
Надежды на Дон оправдывались не в полной мере. В письме командующему Румынским фронтом генералу от инфантерии Д.Г. Щербачеву 21 января 1918 г. Корнилов прямо заявлял, что «внутреннее состояние области… - не из легких. Большевистская пропаганда свила прочное гнездо в больших населенных пунктах и промышленных районах. Казачьи части, вернувшиеся с фронта, совершенно разложены и в достаточной мере восстановлены против Добровольческой армии. На Кубани положение примерно то же. Еще хуже обстоит дело на Тереке, где, помимо развития большевизма, положение в значительной мере осложняется борьбой казаков с горцами». Корнилов настаивал на отправке в Ростов и Новочеркасск добровольцев - офицеров и солдат, а также боеприпасов и денежных средств. Правда, завершалось письмо оптимистично: «…после того, как Добровольческая армия окрепнет, что, вероятно, будет через 3-4 недели, представляется возможным распространить сферу ее влияния и вне пределов Дона…» (131).
Но атаману Каледину так и не удалось «поднять казаков» на «борьбу с большевизмом». Добровольческая армия оставалась одинокой, малочисленной, в окружении враждебных красных отрядов и пассивно-нейтральных казаков. Почти каждый день приносил десятки и сотни убитых и раненых добровольцев, сдерживавших наступление многократно превосходящих сил Красной гвардии. Понимая это, Корнилов принял решение перевести армию из Новочеркасска в Ростов, рассчитывая на офицерские пополнения (в городе находилось около 17 тысяч офицеров), однако и эти планы не осуществились. В армию шла молодежь - гимназисты, кадеты, студенты, а офицеры и, тем более, солдаты не спешили в ее ряды. 10 января 1918 г., игнорируя просьбы Каледина, в Ростов переехали армия и правительство, а 15 января в доме Парамонова состоялось последнее совместное заседание «триумвирата» и Совета. Милюков и Алексеев заявили о намерении продолжать борьбу, но уже за пределами Донской области, защищать которую «горсточкой добровольцев» считалось невозможным. После этого «триумвират» фактически распался, а 28 января Каледин застрелился.
Корнилов прибыл в Ростов отдельно от штаба, «походным порядком», 19 января. Сохранявшаяся неопределенность положения армии угнетала его, удручали бесконечные интриги. Даже здесь, среди «друзей и союзников», Корнилова подозревали в «стремлении к диктатуре», смещению Алексеева и Каледина после переезда в Ростов. Продолжал разыгрываться «сценарий» августа 1917 года. На совещании в штабе Алексеева 9 января был поставлен вопрос относительно «циркулирующих слухов». Оскорбленный Корнилов резко ответил и покинул заседание (132). Большое раздражение вызывал у Корнилова политический отдел Добрармии и разведывательное отделение. Оба они, по мнению генерала, не справлялись со своими обязанностями, а лишь занимались «фабрикацией сплетен и нелепых слухов». Терпимость в отношении политических комиссаров и комитетов, отличавшая Корнилова в 1917 г. сменилась стремлением устранить любые политические структуры из армии, следуя принципу «армия - вне политики».
Горький опыт августа 1917-го, многому научил Лавра Георгиевича. Он, действительно, стремился к полноте военной власти, без необходимости считаться с кем бы то ни было. Характерная для него уверенность, бескомпромиссность, нередко сменялись раздражением, вспышками гнева. «Моя армия» - так часто называл генерал Добровольческую армию. «В моей армии нет места партиям», «в моей армии имеет право быть каждый, кто бы он ни был по национальности», «пока я командую армией, я не допущу, чтобы в ней издевались над чьей-нибудь личностью». Говоря это, Корнилов не только отмечал особенности комплектования новой армии, но и подчеркивал личную ответственность за тех, кем он призван был руководить (133).
К началу февраля 1918 г. положение на фронте быстро ухудшалось. После самоубийства Каледина и неудачной обороны подступов к Новочеркасску и Ростову, Корнилов все больше убеждался в необходимости отступить с Дона. Рассматривались различные варианты отхода. Так 18 января, после доклада председателя Терского Войскового Круга Губарева, Корнилов и Алексеев утвердили план организации антибольшевистских центров на базе отделения «Союза офицеров» в Пятигорске (134). В Москву, для создания подпольных структур «Союза защиты Родины и свободы» выехали Савинков и полковник А.П. Перхуров. В Екатеринодар, для взаимодействия с Кубанской Радой был отправлен генерал Лукомский. В Астрахань поехал штаб-офицер для поручений полковник В.В. Голицын.
Средств катастрофически не хватало. Но даже скудная казна армии привлекала всевозможных авантюристов, обещавших многотысячные отряды добровольцев, а на деле, пытавшихся получить деньги и поскорее исчезнуть. Не хватало и времени. 9 февраля неожиданно был прорван фронт под станицей Гниловской и, из-за угрозы окружения, Корниловский полк отступил к Ростову. К вечеру командующий армией оставил город. В течение нескольких часов 4,5 тысячи добровольцев организованно отступили за Дон и на следующий день сосредоточились в ст. Ольгинской. Во главе колонны, пешком, шел генерал Корнилов. Начинался легендарный «Ледяной поход», последний в его жизни…
Его семья была спасена друзьями - осетинами. Еще в конце января Корнилов отправил жену и детей вместе с корнетом Текинского полка Толстовым на Кавказ, в станицу Черноярскую, к генерал-майору Э. Мистулову. С помощью осетина - служащего Владикавказской железной дороги, жена и дети Корнилова выехала на Терек, где находилась до августа 1918 г. Больше они уже не увидели своего мужа и отца (135).
В Ольгинской состоялся военный совет. Трижды обсуждался вопрос о дальнейшем направлении движения армии. Корнилов первоначально выдвинул довольно неожиданное предложение - пробиваться через калмыцкие степи к Астрахани, занять ее с помощью местных офицерских организаций и контролировать устье Волги, а также выход на Урал. Однако совершить столь длительный переход без запасов продовольствия и теплой одежды, без пополнений, зимой, по голой степи армия не смогла бы. Другой вариант, не только поддержанный Корниловым, но и начавший осуществляться, был заявлен походным донским атаманом П.Х. Поповым и предусматривал переход в район донских зимовников, станицы Великокняжеской, на стыке Донской, Кубанской областей и Ставропольской губернии. План донцов выводил армию от ударов Красной гвардии, и был рассчитан, прежде всего, на сохранение кадров для поддержки будущих антибольшевистских восстаний. Для Корнилова привлекательность плана Попова заключалась также в перспективе выхода на царицынское направление. Как уже отмечалось, в случае занятия Царицына Добрармия получала «точку опоры» по отношению к устью Волги и Дона и могла действовать более активно. Оба эти плана были едины в следующем: при наступлении на Астрахань или Царицын армия «шла на Восток», столь близкий для Корнилова. Царицынское направление, при условии выхода к Волге и объединения с уральскими и оренбургскими казаками, а через них с Туркестаном и Сибирью, еще не раз обсуждалось в стратегических планах Ставки, стало источником конфликта между Врангелем и Деникиным. Реальным же стал третий вариант - наступление на Кубань, на Екатеринодар. Сторонником данного направления был Алексеев. Он пытался убедить присутствовавших генералов в правильности своего выбора, так как на Кубани «можно рассчитывать, если не на полную согласованность действий, то хотя бы на некоторое сочувствие и помощь». Кроме того «в Екатеринодаре уже собрана некоторая сумма денег на армию» и, наконец, «идея движения на Кубань понятна массе… она требует деятельности». На Екатеринодар можно было бы опереться как на новый центр «борьбы с большевизмом». Но точка зрения Алексеева не убедила Корнилова. 14 февраля Добровольческая армия двинулись на Кубань, а отряд Попова - в Задонье, в зимовники. 17 февраля Корнилов писал Алексееву, что для него «цель движения на Кубань» не более чем «самоликвидация» («поставить Добровольческую армию в условия возможной безопасности и предоставить ее составу разойтись, не подвергаясь опасности быть истребленными»). Более того. Возмущенный интригами и генеральским «двоевластием» Корнилов, заявлял о готовности оставить армию сразу же после выхода на Кубань. Алексееву с трудом удалось убедить генерала в несвоевременности и поспешности подобных действий и уговорить не оставлять армию в столь тяжелое время (136).
Историография «Ледяного похода» достаточно обширна. Практически каждый день с 9 февраля по 2 мая 1918 г., (от выхода из Ростова до возвращения в Задонье) описывается в многочисленных дневниках, статьях, воспоминаниях, как участников похода, так и позднейших исследователей в России и Зарубежье. Не останавливаясь на анализе каждого из сражений, выдающемся героизме, самопожертвовании добровольцев, безусловно, высокой боеспособности и силы духа армии нельзя не отметить, что своей главной стратегической задачи поход не выполнил. Более того, с сугубо военной точки зрения его можно считать неудачным. Вместо опоры на Екатеринодар и создания нового центра антибольшевистского сопротивления на Кубани - неудачный штурм города и отступление обратно в степи. Вместо новых пополнений - огромные потери в боях с многократно превосходящими силами противника, гибель лучших бойцов. Вместо отдыха и подготовки к новым сражениям - бесконечные бои, тяжелые переходы, постоянное состояние «на грани» жизни и смерти, страшное напряжение сил. В этом отношении гораздо более эффективной могла бы стать реализация планов Корнилова на уход в зимовники или прорыв к Астрахани. Впрочем, к моменту военного совета в Ольгинской Екатеринодар еще находился под контролем кубанского правительства и «Ледяной поход» представлялся не столько боевым походом, сколько простым переходом с пассивно-недружелюбного Дона на Кубань, казавшейся надежной союзницей.
Гражданская война открыла много нового в стратегии и в тактике действий, когда общепринятые каноны ведения операций уже не годились. В «Ледяном походе» Корнилов проявил лучшие качества военачальника. Постоянно был рядом с войсками, лично руководил каждым боем, следил за ранеными, выгонял из обоза на передовую тыловых «героев», рискуя жизнью, под жестоким обстрелом «корректировал» ответный огонь артиллерии. Генерал приказывал, требовал, ободрял и поддерживал. Добровольцы и прежде, в большинстве своем, верившие Корнилову, во время похода безоговорочно признали его вождем зарождавшегося Белого движения. «Ты сильно веришь в себя и в свое дело и эта сила веры заставляет нас верить в тебя, а это творит чудеса», - вспоминал Хаджиев. «С тобой не страшно и мы преодолеем все препятствия, как бы они не были трудны и сложны!».
Тактика боев не вписывалась в общепринятые стандарты. Несмотря на малочисленность, Добрармия постоянно проявляла инициативу, маневрировала, не давая возможности противнику собраться с силами, сбивала Красную гвардию с занимаемых позиций. Белые наступали, красные оборонялись. Корнилов активно применял обходы, охваты кубанских станиц, превращенных красногвардейцами в укрепленные пункты. Нередко приходилось идти и в лобовые атаки. Только движение, смелость и инициатива выводили армию из, казалось бы, безнадежных положений.
Весьма важным в биографии Корнилова является его отношение к проведению т.н. «белого террора». Достаточно часто приводятся слова генерала Корнилова сказанные им, по одной из версий, в начале Ледяного похода: «Я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!». Следует уточнить, что никакого оформленного «приказа» с подобным содержанием в источниках не обнаружено. С другой стороны имеются свидетельства несколько иного порядка. А. Суворин писал: «Первым боем армии, организованной и получившей свое нынешнее название (т.е. Добровольческой - В.Ц.), было наступление на Гуков в половине января. Отпуская офицерский батальон из Новочеркасска, Корнилов напутствовал его словами, в которых выразился точный его взгляд на большевизм: по его мнению, это был не социализм, хотя бы самый крайний, а призыв людей без совести людьми тоже без совести к погрому всего трудящегося и государственного в России (в оценке «большевизма» Корнилов повторял его типичную оценку многими тогдашними социал-демократами - В.Ц.). Он сказал: «Не берите мне этих негодяев в плен ! Чем больше террора, тем больше будет с ними победы!» Впоследствии он к этой суровой инструкции прибавил: «С ранеными мы войны не ведем!» А по воспоминаниям Богданова Корнилов далеко не всегда оставался безучастным к судьбам пленных во время «Ледяного похода»: «В Лежанке были взяты офицеры, руководившие стрельбой большевиков. Они, вместе со своей частью, укомплектованной мобилизованными Ставропольской губернии, пришли с Кавказского фронта и тут осели из-за невозможности двигаться дальше. У одного из офицеров были жена и ребенок. Офицеры были преданы полевому суду. Большое участие в них принял Н.Н. Львов (бывший председатель Саратовской земской управы, председатель «Союза земельных собственников» в 1917 г. - В.Ц.), внося в дело их спасения всю свою страстность. Суд оправдал офицеров, показавших, что они действовали по принуждению и умышленно плохо руководили стрельбой. Офицеры эти потом остались в отряде и хорошо несли службу. Жена офицера работала сестрой милосердия в нашем лазарете.
В Лежанке же был взят коммунист, у которого нашли записную книжку, где были странные записи о том, у кого из богатых жителей есть красивые жены и дочери. У волостного правления были собраны старики. Комендант обоза, полковник Корвин-Круковский прочел записи из книжки и закончил: «вот кто портит ваших девок». Большевик стоял на коленях, бледный, как мел. Комендант ударил его нагайкой и сказал: «встань, сейчас тебя повесят». Через несколько минут он был повешен на площади. Тут же в Лежанке были расстреляны все, взятые с оружием в руках. И в дальнейшем, пленных не брали. Взятые в плен, после получения сведений о действиях большевиков , расстреливались комендантским отрядом. Офицеры комендантского отряда в конце похода были совсем больными людьми, до того они изнервничались. У Корвин-Круковского появилась какая-то особая болезненная жестокость. На офицерах комендантского отряда лежала тяжелая обязанность расстреливать большевиков, но, к сожалению, я знал много случаев, когда под влиянием ненависти к большевикам, офицеры брали на себя обязанности добровольно расстреливать взятых в плен. Расстрелы были необходимы. При условиях, в которых двигалась Добровольческая армия она не могла брать пленных, вести их было некому, а если бы пленные были отпущены, то на другой день сражались бы опять против отряда. Не было пощады и попадавшим в руки большевикам добровольцам. В последующем Добровольческая армия взятых в плен рядовых зачисляла в свои отряды. Они, по отзывам военных, недурно сражались. в рядах Добровольческой армии. Насколько я знаю, во время первого похода, был лишь один случай зачисления в армию взятых в плен. Корнилов, раз утром, в одной из станиц, встретил офицера комендантского отдела, ведшего двух молодых солдат взятых накануне в плен. Корнилову, очевидно, стало их жалко и он сухо приказал: «зачислить в Корниловский полк». Один из них бежал недели через две, а другой так и остался в рядах Добровольческой армии…» (137).
Нисколько не оправдывая самосудов, нельзя не заметить, что между ними и законодательно закрепленными актами «террора», приказами о применении репрессий существует заметная разница. 4 марта, в станице Кореновской, за 60 км. до кубанской столицы, Корнилов получил страшное и неожиданное известие. Пал Екатеринодар. Вернуться назад, в зимовники Задонья было уже поздно, красные, не отставая, преследовали Добрармию. Армия оказывалась «между двух огней». Оставался один путь - продолжать движение к столице Кубани. Понимая, что «переход» с Дона на Кубань окончательно стал «боевым походом», Корнилов решил использовать хотя бы небольшую возможность дать армии отдых и пополнения. Обманув ожидания красного командования, он не пошел на город напрямую, а 6 марта неожиданно повернул армию, перейдя р. Кубань у ст. Усть-Лабинской. После этого, пройдя с боями через Некрасовскую и Филипповскую станицы, армия вышла в предгорья Кавказа, в Адыгею. Здесь Корнилов рассчитывал увеличить ряды армии.
14 марта в ауле Шенджи произошло соединение Добрармии с отступившим от Екатеринодара 3 тысячным Кубанским правительственным отрядом. После тяжелейшего перехода к ст. Ново-Дмитриевской части армии повернули к кубанской столице. 17 марта в Ново-Дмитриевской, после долгих споров, было подписано соглашение между добровольческим командованием и Кубанским правительством. В историографии данное соглашение характеризуется и как подчинение казачества добровольцам и как равноправный взаимовыгодный договор. Суть договора сводилась к «полному подчинению» Корнилову всего правительственного отряда при сохранении самостоятельности войсковых структур и перспективы формирования Кубанской армии (138). Данное соглашение в целом устраивало Корнилова. Оно не ограничивало его власти как командующего, а, напротив, давало ему возможность командовать объединенными силами казаков и добровольцев. А политическая автономия атамана, Рады и правительства, представлялась несущественной. Позднее, в 1919 г., это соглашение станет одним из предметов политического спора о приоритетах центральной и местной власти в государственной системе южнорусского Белого движения.
Вторично перейдя через Кубань у ст. Елизаветинской, 28 марта Корнилов начал штурм Екатеринодара. Город был атакован с юга и Корнилов надеялся на быстрое взятие города, как уже бывало на Кубани, когда красногвардейцы не выдерживали первых ударов и отступали. Но сопротивление красных неожиданно оказалось упорным. И хотя к вечеру 28 марта были заняты городские предместья, развить успех не удалось. 29 марта Корнилов предпринял две атаки, но они были отбиты с большими потерями, в некоторых полках оставалось меньше половины бойцов. В ночь с 29 на 30-е марта атаки продолжались, но также были отбиты. В самом начале боя 30 марта был убит командир корниловцев полковник Неженцев. Для Корнилова гибель Неженцева стала не просто потерей близкого, преданного человека. Смерть Неженцева стала свидетельством тяжелых, безвозвратных потерь страшной гражданской войны. Потерь, которым не было видно конца…
И все-таки Корнилов настаивал на продолжении атак. Вечером 30 марта, в домике фермы Кубанского экономического общества, где расположился его штаб, состоялся военный совет. Как вспоминал командир Партизанского полка генерал-лейтенант М.П. Богаевский «настроение духа у всех было подавленное: из докладов Романовского и командиров бригад выяснилось, что потери в частях были значительные, особенно в командном составе… Все части были сильно потрепаны и перемешаны. Часть кубанских казаков, пополнявших полки, расходятся по своим станицам, заметна утечка добровольцев, чего раньше не было… А между тем у большевиков, несмотря на большие потери, силы увеличивались приходом новых подкреплений. Боевых припасов было огромное количество…» (139).
Впервые за все время «Ледяного похода» Добрармия оказалась перед катастрофой. Отступать было некуда. Рассеявшись по кубанским степям, армия повторила бы судьбу ударных батальонов Манакина и Текинского полка, уничтоженных поодиночке. Силы иссякали. Резервы закончились. Но город нужно было взять любой ценой. Другого выхода не было…
Богаевский отмечал, что «штурм Екатеринодара был предрешен Корниловым», а совет собрался «не затем, чтобы узнать наше мнение по этому вопросу…, а для того, чтобы внушить нам мысль о неизбежности этого штурма». Несмотря на то, что все начальники заявили об обреченности последней атаки, Корнилов назначил ее на утро 1 апреля. Сутки давались войскам на отдых.
*Ферма* в которой в 1918 г. погиб генерал Л.Г. Корнилов
Ночь на 31 марта Корнилов не спал. По свидетельству Хаджиева Лавр Георгиевич выглядел совершенно изможденным: «глаза его были неестественно открыты и блестели на желтом от усталости лице. Мне показалось, что я вижу на лице Верховного предсмертную пыль… Я постарался отогнать эту мысль».
В 6 часов утра Корнилов попрощался с телом Неженцева. Долго смотрел в лицо покойного. Затем снова вернулся в дом, принял доклады Богаевского и Деникина, намечал места завтрашней атаки по карте. В 7 часов 20 минут роковая граната ударила в стену фермы, где находилась комната генерала, и, пролетев через нее, разорвалась. Мощной взрывной волной Корнилова ударило о стенку печи, напротив которой он сидел, а сверху рухнуло несколько балок перекрытия. Тяжелых осколочных ранений не было, но общее сотрясение от воздушного удара оказалось смертельным. Через 10 минут, не приходя в сознание, он скончался… (140).
«…Смерть вождя нанесла последний удар утомленной нравственно и физически пятидневными боями армии, повергнув ее в отчаяние», - вспоминал Деникин. «Подумайте только: убили Корнилова. Трудно ведь себе представить, что может произойти если этот слух пустить по армии» - говорил священник станицы Елизаветинской (141). Дух войск упал, бойцы потеряли веру в успех. «Нет диктатора - некем заменить его». В такой ситуации продолжать штурм было невозможно. Новый командующий армией генерал Деникин отдал приказ об отступлении.
2 апреля у немецкой колонии Гначбау состоялись похороны Корнилова и Неженцева. Хоронили скрытно, в поле, в полукилометре от колонии. Место захоронения не было объявлено, но из окрестных домов жители видели, как «кадеты зарывают кассы и драгоценности». По известной версии, заняв колонию, красные раскопали могилу, вывезли тело Корнилова в Екатеринодар и, после глумлений и издевательств, публично сожгли его.
С уничтожением тела генерала связана интересная легенда. Особой Комиссией по расследованию злодеяний большевиков при Главкоме ВСЮР была составлена официальная справка, подтверждавшая: «Приходится считать вполне установленным, что все это безгранично дикое глумление производилось над трупом именно генерала Корнилова». Но уже в 1918 г. возникла версия об исчезновении подлинного тела, воспроизведенная А. Сувориным на страницах своей книги. Согласно публикациям в «Известиях» Екатеринодарского совета рабочих и солдатских депутатов (от 15 и 18 апреля 1918 г.) могила генерала Корнилова была вскрыта в соответствии с указаниями «священника из станицы Елизаветинской», сообщившего, что «Корнилов убит и похоронен на кладбище Воскресенской церкви». «Известия» писали: «16 (3) апреля в 12 ч. дня отряд т. Сорокина доставил в Екатеринодар труп героя и вдохновителя контрреволюции - генерала Корнилова. Часть лица и левый висок его лба были пробиты шрапнелью, пальцы изранены. Одет он был в серую чистую рубашку».
Надо ли говорить, что Корнилов не был похоронен в станице Елизаветинской и он не был убит шрапнельной гранатой. Суворин привел свидетельства начальника уголовной полиции Колпачева, оставшегося в Екатеринодаре и бывшего свидетелем уничтожения тела: «Труп был не Корнилова, удостоверяю точно. Человек этот был более чем среднего роста (Корнилов был небольшого роста), - шатен - (Корнилов был брюнет). Лицо трупа было русского типа… Глаза нисколько не киргизские, как они были у Корнилова - с легкой косиной. Небольшие усы. На груди большая развороченная рана…»
Подлинный же труп Корнилова в окрестностях Гначбау был (согласно Суворину) обнаружен Темрюкским красноармейским отрядом. Оставшаяся в колонии супруга екатеринодарского присяжного поверенного В.И. Рейнова видела выкопанное из земли тело генерала. Корнилова «опознали» трое казаков, служивших с ним в 48-й дивизии. Было это 3 апреля, в тот день, когда уже «отряд Сорокина вез «тело Корнилова» из Елизаветинской в Екатеринодар». Что же стало с найденным темрюковцами «подлинным телом» Корнилова - неизвестно.
С гибелью генерала, связан еще один, весьма циничный и пошлый миф. Символическая казнь Корнилова большевиками определяется как посмертное наказание за пресловутую «измену присяге» в марте 1917-го («земля не приняла»). Эту мифологию оставим без комментариев.
Ответим на нее словами статьи из газеты «Русская армия» 1922 г., посвященной годовщине гибели не менее легендарного героя Белого движения - генерал-лейтенанта В.О. Каппеля. «…Когда пришлось оставлять и Читу, - прах Каппеля был вырыт из могилы и отправлен в Харбин, где и покоится сейчас на русском кладбище. Покоится временно, до тех пор, когда можно будет прах вождя русского национального движения возвратить родной земле. До тех пор даже мертвому нет заслуженного покоя. Мы знаем, что даже над трупом покойника могут быть издевательства, какие были над трупом генерала Корнилова, вырытого из могилы и отданного на глумление дикой толпе. До тех пор даже не можем сказать обычной фразы, которую говорят над могилой. Не можем сказать - мир праху твоему. Такова доля смертников нашего лагеря. Бушующая красная толпа не терпит даже их могил. На своем крестном пути Русская армия оставила тысячи могил. И все эти могилы без имени, все это курганы, на которых даже последней награды, последнего утешения - креста нельзя поставить. Эти бескрестные могилы символизируют нашу несчастную, бескрестную эпоху. Но мы верим, что освободившийся от большевизма народ создаст братскую могилу своим лучшим сынам…» (142).
О том, что большевики уничтожили тело в Добрармии не знали. После взятия Екатеринодара, 6 августа 1918 г., было назначено торжественное перезахоронение Корнилова в усыпальнице кафедрального собора. Однако раскопки обнаружили лишь гроб с телом Неженцева. Проведенное расследование обнаружило страшную правду. Семья Лавра Георгиевича была потрясена случившимся. Таисия Владимировна, приехавшая на похороны супруга и надеявшаяся увидеть его хотя бы мертвым, обвинила Деникина и Алексеева в том, что тело погибшего не вывезли вместе с армией и отказалась присутствовать на панихиде. Горе вдовы было очень тяжело. Она ненамного пережила мужа, скончавшись 20 сентября 1918 г. Ее похоронили рядом с фермой, где оборвалась жизнь Лавра Георгиевича.
Интересный факт связан с кончиной Т.Н. Корниловой. Вот как об этом писал известный донской писатель В. Севский. «Таисия Владимировна переезжает в Новочеркасск. Уставший человек берется за труд, чтобы иметь возможность жить. А беда уже снова стучится в двери скромной квартиры. - Нет у Лавра Георгиевича праха. Он сожжен и прах его развеян по ветру. На кладбище Таисия Владимировна говорит Марии Петровне Калединой: - Счастливая, у вас есть могила. А у меня и могилы то нет.
Нет печали горше вдовы, не знавшей могилы мужа. Сердце сжимается, сердце устало и ровно год назад перестало биться. Она умерла, когда в нескольких десятках верст от армии, родившейся под знаменем ее мужа, стояли враги. В маленькой гостиной, среди цветов, в гробу лежит иссохшая усталая женщина.
Казалось бы, успокоилась. Но судьба требует еще одной жертвы. В армии нет снарядов. И снаряды грузят в ящик под гроб, в котором Таисия Владимировна поедет лечь рядом с тем местом, где испустил дух ее муж. Своим телом жена военного прикроет снаряды, которые принесут победу армии… Прикроет снаряды и немцы пропустят их. Поезд тронулся. Это был последний поход, страшный поход мертвой во имя воскресения страны. Ведь одна искра и от вагона не осталось бы и щепки…» (143).
Обида на высшее руководство Добрармии сохранялась долго и только в 1932 г. брак между Натальей Лавровной Корниловой и адъютантом генерала Алексеева А.Г. Шапроном дю Ларрэ символически примирил двух выдающихся генералов. В 1920 г. в Ташкенте, вместе со своей супругой, был расстрелян в ЧК Петр Георгиевич Корнилов. Сестра генерала Анна, работала учительницей в г. Луге и в 1926 г. была расстреляна за, якобы, «антисоветскую агитацию». На предложение подать прошение о помиловании ответила отказом, заявив, что «готова умереть - как умер брат».
Практически полностью отошло от армии окружение генерала, уступив место соратникам Деникина и Алексеева. Полковники Голицын и Сахаров отправились в Сибирь, сделав там неплохую карьеру (Голицын стал командиром знаменитого корпуса горных стрелков, а Сахаров Главнокомандующим Восточным фронтом). Туда же отправились адъютант, поручик В.И. Долинский и Завойко. Хан Хаджиев весной 1919 г. выехал в Хиву. Полковник Новосильцев участвовал в работе Донского Круга, а затем переехал в Киев. Баткин оставил армию вскоре после гибели Корнилова, а Суворин в 1919 г. издал книгу «Поход Корнилова», в которой не только со скрупулезной точностью воспроизвел почти каждый день «Ледяного похода», но и не остановился перед критикой Деникина и Алексеева, их отношений с генералом.
Мемориал памяти Л.Г. Корнилова под Краснодаром. Фото предоставлено А. Гаспаряном
Гибель Корнилова не стала закатом Белого движения на юге России. Напротив, выстояв в тяжелейшие дни «Ледяного похода», Добровольческая армия сделала имя генерала символом высокого патриотизма, самозабвенной любви к Родине. В Зарубежье его подвиги вдохновляли русскую молодежь. Не случайно в 1930 г., Организационное бюро по подготовке учредительного съезда Национально-трудового союза нового поколения (НТСНП) отмечало: «Нашим знаменем должен быть образ генерала Корнилова и мы должны помнить, что в борьбе с большевизмом под национальным флагом нет места ни партийности, ни классам» (144).
В 1919 г. на ферме был создан Музей генерала Корнилова. Первый и, увы, пока последний в России музей истории Белого движения. Вблизи, на берегу Кубани была устроена символическая могила Лавра Георгиевича. Рядом находилась могила Таисии Владимировны. В Омске, летом 1919 г., началась подготовка к установке памятника генералу, вблизи здания кадетского корпуса. Но музей и могилы большевики уничтожили в 1920 г. Ферма сохранилась. В 2004 г. городской администрацией Краснодара было принято решение о воссоздании музейной экспозиции. Хотелось бы надеяться, что память о генерале Корнилове сохранится и перейдет к будущим поколениям россиян.
Василий Цветков Примечания
121 Левитов М.Н . Указ. соч. C. 97; Хаджиев . Указ. соч. C. 247.
122 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. C. 30-31.
123 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 92-93, 125-126; Струве П.Б . Patriotica. Россия, Родина, Чужбина. СПб, 2000. С. 166.
124 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Л. 15.
125 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. С. 32.
126 Левитов М.Н . Указ.соч. С. 107-108.
127 Лембич М . Великий печальник. Омск. 1919. С. 12.
128 Лембич М . Политическая программа генерала Л.Г. Корнилова январских дней 1918 г. // Белый архив. Т. 2-3, Париж, 1928. С. 180-182; Его же: «Великий патриот» // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. N 79-80-81. 1968. Апрель, май, июнь. С. 33-34.
129 ГА РФ. Ф. 6683. Оп. 1. Д. 15. Лл. 175-181; Флуг В.Е . Отчет о командировке из Добровольческой армии в Сибирь в 1918 году. // Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 9. С. 243-244.
130 ГА РФ. Ф. 5829. Оп. 1. Д. 7. Лл. 21-23.
131 ГА РФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 255. Лл. 98-100; Ф. 5936, Оп.1. Д. 69. Лл. 1-1 об.; Суворин А. Поход Корнилова, Ростов на Дону, с. 8.
132 Хаджиев. Указ. соч. С. 258-259.
133 Там же. С. 297.
134 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 215-217.
135 Хан Хаджиев о Верховном. // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. N 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 58.
136 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 237-242.
137 Хаджиев . Указ. соч. C. 327; Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону. 1919. С. 8; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 78-81, 91-92.
138 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 279.
139 Богаевский М.П . 1918 год, «Ледяной поход». Нью-Йорк, 1963. С. 129-130.
140 Хаджиев . Указ. соч. С. 367-370.
141 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 304; Нефедов М . Корнилов и его последняя армия // Донская волна. Ростов-на-Дону. 1918. N 5. 8 июля.
142 Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону, 1919. С. 177-178; Красный террор в годы гражданской войны. М., 2004. С. 216-219; Русская армия. Владивосток. 1922. N 85. 27 января.
143 Приазовский Край. Ростов-на-Дону. 1919. N 213. 20 сентября (3 октября).
144 Пушкарев Б.С . 75 лет НТС // Посев. 2005. N 7.