К ВОПРОСУ О ПРОИСХОЖДЕНИИ КАЗАЧЕСТВА Н.И.Никитин

    Аннотация. Статья посвящена дискуссионной проблеме происхождения казачества. Автор считает, что для ее решения необходимо прийти к единому мнению относительно того, кого можно считать «первыми казаками», и установить их генетическую связь с казачеством России более позднего времени. Предлагается собственная методика решения этого вопроса. В отличие от ряда исследователей автор не считает возможным рассматривать в качестве предков казаков те этно-социальные группы, которые сформировались в южнорусских степях в XII–XIV вв. и, по некоторым признакам, походили на позднейшее казачество. По мнению автора, как социальный институт и этнокультурная общность казачество сложилось не ранее конца XV – начала XVI в. из выходцев с русских и украинских земель, самовольно поселившихся в труднодоступных районах восточноевропейских степей и ассимилировавших обосновавшихся там несколько ранее после распада Золотой Орды беглецов и изгнанников из татарских родоплеменных объединений.

    Ключевые слова: казаки, предшественники, предки, критерии определения, полиэтничность, образ жизни, социальная организация.

    Summary. The article is devoted to a discussion of the problem of the origin of the Cossacks. The author believes that for its solution it is necessary to come to a consensus about who can be considered "the first Cossacks", and to establish their genetic relationship with the Cossacks of Russia later time. He offers his methods of addressing this issue and, from that, unlike some researchers, it is not possible to consider as ancestors of the Cossacks, those ethno-social groups that were formed in the South Russian steppes in the XII–XIV centuries and, in some respects, resembled later the Cossacks. According to the author, as a social institution and ethno-cultural community of Cossacks was formed not earlier than the end of XV – beginning of XVI century from the descendants of the Russian and Ukrainian lands, illegally settled in remote areas of the East European steppes and assimilating settled there somewhat earlier after the collapse of the Golden Horde of fugitives and exiles from the Tatar tribal associations.
     Keywords: Cossacks, predecessors, ancestors, criteria, ethnicity, lifestyle, social organization

Споры о происхождении казачества не утихают уже два столетия. Вопрос этот называют и сложным, и слабоизученным, но правильнее было бы назвать его запутанным. Запутанным либо умышленно – в результате его политизации в первой четверти минувшего и в начале нынешнего столетий, либо невольно – главным образом, из-за царящей в нашей историографии неразберихи в терминах и понятиях. «Определимся в терминах, и половина человеческих споров исчезнет» – эти слова Рене Декарта всё чаще вспоминаются историками как раз в связи с историей казачества[1].

О казачестве нельзя говорить «вообще» – вне временных и пространственных рамок. Оно всегда было типологически сложным явлением, включающим в себя этно-социальные группы, различные как по положению, так и по происхождению, что уже не раз отмечалось исследователями[2]. И дело здесь не только в том, что, с одной стороны, существовали казачьи «войска», созданные в XVIII–XIX вв. искусственно, по инициативе и под руководством правительства и целиком подчиненные ему, а с другой – «войска», гораздо раньше сформировавшиеся самостоятельно как вольные сообщества. Кроме того, в XVI–XVII вв., наряду с «вольными» казаками, «гулявшими» в «Поле», существовали казаки служилые (городовые), входившие в состав гарнизонов окраинных областей Русского государства на правах стрельцов и пушкарей и поначалу, скорее всего, «прибиравшиеся» из казаков вольных. Более всего проблему осложняет то, что понятия «казак», «казаки», «казачество» практически сразу же после своего возникновения стали восприниматься и толковаться по-разному.

Как убедительно доказано филологами, слово «казак» – тюркское, корень которого («каз») восходит к значениям «скитаться», «бродить», «кочевать». В русских источниках оно появилось в самом конце XIV – начале XV вв. и обозначало довольно широкий и постепенно все расширявшийся круг понятий, из которых наиболее распространенным, основным поначалу было следующее: изгой, бездомный бродяга, неимущий скиталец. (Примечательно, что «казаком», кочующим «на поле с немногими людьми», русские власти называли даже хана Кучума после разгрома его «царства» Ермаком[3]). Но вскоре на Руси стало преобладать другое значение слова «казак»: вольный человек, удалец, промышляющий разбоем и военным делом. В то же время на Русском Севере «казаками» называли вольнонаемных работников, не имеющих собственного хозяйства, у ногайцев – людей, уходивших на заработки на чужбину, у осетин и балкарцев – пленников-рабов, а в татарских ханствах, возникших на развалинах Золотой Орды, «казаки» – это просто низший разряд воинов, стража, легковооруженная конница[4]. Кроме того, в XVI в. в степях за Уралом сложился народ «казаки». Это предки нынешних казахов, в названии которых у нас последнее «к» заменили на «х» (видимо, для отличия от русских казаков) лишь в конце 30-х гг. прошлого века (а в XVIII–XIX вв. называли «киргиз-кайсаками»), но в русских источниках XVI–XVII вв. народ этот фигурировал именно как «казаки», и применительно именно к ним бытовало выражение «Казацкая (или Казачья) орда»[5].

Учитывая все эти обстоятельства, мы приходим к однозначному выводу: если в старинных документах и летописях встречается слово «казаки», то само по себе это не может означать, что речь обязательно идет о предках современного казачества. Вместе с тем следует иметь в виду, что представители казачества могли в источниках казаками и не называться. Так, в русских документах начала XVI столетия самовольный уход на Дон, то есть в казаки, назывался уходом «в молодечество», ибо синонимом слова «казак» на Руси по крайней мере до середины XVII в. было слово «молодец»[6]. Следовательно, терминология в определении предшественников и предков казачества – не главное.

Так каким же путем в этих поисках идти? И какие точки зрения на предысторию казачества существуют на сегодняшний день? Их много, но все они делятся на две основные группы: научные (с разной степенью обоснованности), выдвигаемые профессиональными историками, специально занимавшимися ранней историей казачества, и абсолютно ненаучные, принадлежащие дилетантам и людям, далеким от исторической науки. Причем «степень некомпетентности» и у дилетантов бывает разной. Из них, пожалуй, все «рекорды» по части абсурдности построений побил географ по образованию, кумыкский литератор Мурад Аджиев (Аджи), который с начала 1990-х гг. стремится доказать в своих публикациях, что современные казаки – это всего лишь половцы (кипчаки), насильственно («по законам колониальной генетики») русифицированные «царизмом» в XVIII–XIX веках[7]  Как заметил журналист Валерий Каджая, у М. Аджиева, «что ни абзац – то или вопиющая ложь, или вопиющая безграмотность»[8], но тем не менее опусы Аджи продолжают выходить с завидной регулярностью, оказывая заметное влияние на околонаучную историографию.

Надо заметить, что сочинения дилетантов пользуются наибольшей популярностью у нынешнего казачества. Свежий тому пример – публикация Тамары Литвиненко в журнале «Казаки», издаваемом активистами казачьего возрождения[9]. В поисках «прародины казачества» Т.Литвиненко забралась в VIII–VII тысячелетия до н.э., по сути дела отождествив с «первыми казаками» все индоевропейские племена и народы, жившие тогда, по ее мнению, в «южноуралосибирской лесостепи» и занимавшиеся кочевым скотоводством. «Казаками» у Т.Литвиненко стали и арии, пришедшие на современную территорию Ирана и Индии «с Урала» во II тысячелетии до н.э., и киммерийцы, обитавшие в Северном Причерноморье в VIII–VII вв. до н.э., и среднеазиатские саки с причерноморскими скифами («казаки 1-го тысячелетия до н.э.»)… А система доказательств столь смелой «концепции» базируется на лингвистических изысках, из коих, в частности. следует, что слово «казак» восходит к индоевропейскому «кос(коз)», означающему «конь», и переводится как «хозяин коня». Почему значение этого слова так радикально изменилось к XIV в. н.э. (см. выше), остается в таком случае загадкой, никак Литвиненко не разъясненной.

Русское слово «слобода» Т.Литвиненко производит из «село-бад», где «бад», по-ирански, – поселение, городище. Между тем и историкам, и филологам давно и хорошо известна его подлинная этимология, производная от слова «свобода» (произносившимся в старину как «слобода»), ибо первоначально на Руси слободами называли поселения, освобожденные (получившие «ослабу», послабление) от налогов (характерный пример из XVII в. – Слободская Украина). Слово «кокарда» Т.Литвиненко выводит из «хох» и «орда» и «переводит на русский» как «верховный в орде», хотя хорошо известно, что оно заимствовано из французского языка без влияния каких бы то ни было «орд». Слово «станица» Литвиненко понимает лишь в его позднем (современном) значении и возводит к иранскому «стано», а тот факт, что в XVI–XVII вв. «станицами» у казаков назывались не селения, а отряды, ей, наверно, неизвестно.

Трудно объяснить, почему рядом с изображениями таких «представителей казачества», как киммериец, сак и скифы, Литвиненко помещает некоего «уссурийского казака 17 в.», и это при том, что Уссури стала российской рекой (по правобережью) лишь в 1860 г., а Уссурийское казачье войско было создано в 1889 г. При всей кажущейся оригинальности «концепция» Т. Литвиненко не нова: она находится в одном ряду с построениями казачьих «автономистов» и «сепаратистов» первой четверти XX в. – И.Ф.Быкадорова, П.К.Харламова, Е.П.Савельева и др. Они, правда, не мыслили столь масштабно и «прародину казачества» территориально существенно ограничивали.

Согласно их воззрениям, в древности якобы существовал особый казачий народ, который проживал в Подонье-Приазовье и Северном Причерноморье, и нынешние казаки – его далекие потомки. Строится эта «концепция» на отвергнутом наукой еще в XIX в. методе «символической этимологии», на выискивании в исторических источниках и географических картах этнонимов и топонимов, хоть как-то созвучных слову «казаки»: азы, ясы, казы, касоги, саки, кас-саки, козары (хазары), черкасы, Азов, Каспий, Кавказ, Казбек и т.д.

У авторов подобных изысканий ныне немало адептов, которых, видимо, не смущает то обстоятельство, что, во-первых, этнонимы и топонимы с «каз», «кас», «кос» (и тем более с «аз», «ас», «ос») можно без особого труда отыскать и в тех регионах мира, которые никак с казачьей родословной не свяжешь, – вплоть до Америки с Африкой (река Казан на севере Канады, река Касаи в Западной Африке, Кассала – провинция в Восточной Африке и т.д.). А во-вторых, даже если предположить, что народ «казаки» и обитал когда-то в Причерноморье и на Кавказе, его генетическую связь с нынешними казаками надо еще проследить и доказать. Ведь в истории нередко бывает, когда одно и то же имя с течением времени переходит с одного народа на другой. Например, хорошо известно, что этноним «римляне» («ромеи», «романы») перешел на греков – жителей Византии – и на даков – предков основного населения Румынии, а также является самоназванием цыган («рома»). А немцев, живших в Пруссии, называли «пруссаками», хотя с народом, давшим название этому государству (а до 1945 г. – одной из земель Германии) они имели совершенно разное происхождение.

Убедительных доказательств генетической связи с казаками, конечно же, не приводится и при таком подходе к проблеме, когда, не углубляясь в этимологию, в казачьи предки записывают все племена и народы, проживавшие с незапамятных времен на Дону, Днепре, Волге, на Яике (Урале), Тереке и смежных с ними областях: скифов, сарматов, готов, гуннов, авар, хазар и т.д. – вплоть до древних славян[10].  В этом случае ранняя история казачества по сути дела подменяется историей тех регионов, где впоследствии возникли старейшие из казачьих войск России. Методическая несостоятельность этого подхода тоже предельно ясна. Его можно уподобить попытке определить место и время возникновения такого города, как Москва, отталкиваясь от обнаруженных на ее территории памятников каменного, бронзового или раннего железного века, свидетельствующих, что и в столь давние времена она была заселена. Но ведь мы знаем, что лишь построенная в первой половине XII в. на Боровицком холме крепость может считаться историческим ядром Москвы – тем поселением, из которого выросла наша нынешняя столица.

По тому же принципу должен решаться и вопрос о времени и месте возникновения казачества. Иначе говоря, надо выяснить, когда и кто из представителей множества, обитавших и сменявших друг друга в южнорусских степях племен и народов стал первоосновой казачества России. Для этого предлагаю прежде всего определиться с тем, что признается практическими всеми «казаковедами» или во всяком случае не вызывает у них принципиальных разногласий. Это тот факт, что предки современного казачества вышли из общин вольных казаков, которые обитали в XVI–XVII вв. на Дону с притоками, на Днепре ниже порогов, на Яике (Урале) и Тереке. Остается «всего лишь» выяснить происхождение самих этих вольных казачьих общин.

Сделать это можно только одним способом: найти те группы населения южнорусских степей, которые бы независимо от своего названия строились на принципах и порядках, принятых у несомненных предков казачества – членов вольных казачьих общин XVI–XVII вв. То есть нам надо узнать, у кого и когда сложилась и приобрела устойчивый характер та форма социальной организации, которую можно назвать «институтом казачества», и проследить, имела ли она преемственную связь с казачьими общинами XVI–XVII вв.

Характерные, то есть присущие вольным казачьим сообществам особенности социальной организации хорошо известны. Они фиксируются в исторических источниках, начиная с конца XVI в. и в своей совокупности таковы: 1) социальное равенство членов сообщества (даже в 1638 г. казаки заявляли Москве, что «лучших де людей у них на Дону нет, все они меж себя ровны»[11]);  2) так называемая казачья демократия, предполагающая решение всех важных вопросов на общих сходах и выборность снизу доверху исполнительной власти;  3) «разнородовой» характер сообществ, то есть объединение в них лиц, которые в большинстве своем не являлись родственниками (казачьи объединения не были кровнородственными общинами);  4) специфический характер занятий членов сообщества, которые, в соответствии с терминологией XVI–XVII вв., назывались «воинским промыслом». Последний признак особенно важен, но исследователи ранней истории казачества порой упоминают о нем вскользь, через запятую с «рыбной ловлей» и «охотой», забыв подчеркнуть, что казачьи общины – это прежде всего и главным образом объединения воинов и что основной источник существования вольным казакам в XVI–XVII вв. давала военная добыча. Это факт, твердо установленный еще дореволюционными исследователями[12] и никем с тех пор не опровергнутый.

В своей же совокупности признаки, отличающие казачьи общины от прочих, приводят к однозначному выводу, что казачество было явлением не столько этническим, сколько социальным. И взглянув под этим углом зрения на все известные науке этнополитические образования, когда-либо формировавшиеся в южнорусских степях, мы увидим, что и до XVI–XVII вв. там не раз появлялись группы населения, сходные с вольными казачьими общинами XVI–XVII вв.

Первыми в ряду претендентов на место родоначальников казачества многими весьма уважаемыми историками уже давно выдвигаются так называемые бродники и (их разновидность) берладники – сообщества беглецов и изгоев («выгонцев») преимущественно из южнорусских земель, обосновавшиеся в XII в. в Нижнем Подунавье и промышлявшие, главным образом, пиратством, военными набегами и военным наемничеством[13]. Это, видимо, действительно, исторические предшественники казачества, но признать их его непосредственными предками, как это делают некоторые исследователи[14], мешает явное отсутствие преемственной связи между бродниками и казаками XVI–XVII вв.  Монгольские завоеватели не терпели в своем тылу никакой «партизанщины», с 1230-х гг. они прочно и надолго утвердились в южнорусских степях и держали их население под столь жестким давлением и контролем, что о каких-либо вольных самоуправляемых общинах на подвластной монголо-татарам территории долгое время не могло быть и речи. Это очень убедительно показано многими исследователями[15], так что если бродников и можно рассматривать в контексте истории казачества, то лишь как «тупиковую ветвь» на его «родословном древе».

То же самое можно сказать и о некоторых специфических группах тюркского населения лесостепной полосы – например о «черных клобуках», расселяемых русскими князьями вдоль юго-восточных границ своих владений в XII в. По мнению С.А.Плетневой, известного специалиста по истории кочевого мира средневековой Евразии, у этого конгломерата тюркских родов и племен «начал складываться быт, характерный впоследствии для казачества»[16]. Речь, правда, здесь может идти о сходстве с бытом скорее служилых, чем вольных казаков, да и социальная организация «черных клобуков» с ее феодальной иерархией была далека от военно-демократических порядков вольных казачьих общин. Но, как бы то ни было, попав под власть монголов, черные клобуки быстро растворились в общей массе населения Золотой Орды[17]. Стало быть, допуская возможность формирования протоказачьих структур в южнорусских степях в домонгольский период, мы вынуждены будем констатировать, что процесс этот был резко прерван и надолго остановлен монголо-татарским завоеванием.

Среди исследователей происхождения казачества можно, правда, встретить и тех, кто придерживается других взглядов на этно-социальные процессы в южнорусских степях во второй половине XIII–XV веке. Так, ростовский журналист, писатель  и активист казачьего возрождения В.И.Вареник, убежденный в том, что казаки – это в основном потомки славян, осевших на Дону еще в VIII–IX вв., утверждает, что славянское население могло там сохраниться и до XVI в., умело маскируясь и скрываясь от монголо-татар в труднодоступных пойменных местах[18]. Однако он не смог привести убедительных подтверждений своей гипотезы, и система ее доказательств так и осталась на уровне голословных утверждений, явных натяжек и не подкрепленных данными надежных источников допущений.

Еще более умозрительный характер носит концепция эмигрантского историка-любителя А.А.Гордеева. Он полагал, что хотя казачество и имеет «древние корни», но окончательно оно сформировалось только в середине XIII–XIV вв. главным образом из тех «данников крови», которых монголы брали с Руси и расселяли у себя в качестве пограничной стражи. Ни одного опирающегося на исторические источники подтверждения своей концепции Гордеев не привел да, видимо, и не стремился привести[19].

Впрочем, попытки так или иначе связать институт казачества с монгольским влиянием предпринимались и в серьезной литературе – через этимологию слова «казак». Некоторые исследователи (П.Бутков, Д.Коков) механически складывали его из монгольских слов «ко» («латы», «броня») и «закичи» («сторож»). Научная несостоятельность такого подхода уже давно доказана учеными[20], не говоря уже о том, что «казаками» у монголо-татар называли легковооруженных воинов, которым броня и латы не полагались.

В исторической литературе в качестве первоначального ядра казачества иногда фигурируют и так называемые червленоярцы – православное (как русское, так и татарское) население хоперско-донского междуречья (Червленого яра) XIV в., находившееся в непосредственном подчинении и управлении Золотой Орды и обладавшее в ее рамках некоторой «автономией». Известный питерский историк А.А. Шенников положение червленоярцев в Золотой Орде сравнил с тем, «какое впоследствии донские казаки заняли в Московском государстве», рассматривая, правда, свою точку зрения лишь как «рабочую гипотезу»[21]. Но и в таком качестве она, как показал не менее известный историк и археолог М.В. Цыбин, оказалась весьма уязвимой[22]. Социальная организация червленоярцев (в частности, наличие «бояр»), характер их занятий (заготовка сена, снабжение золотоордынцев изделиями ремесленного производства и т.п.) не соответствует представлениям о вольном казачестве XVI–XVII вв. Судьба потомков червленоярцев не ясна, но их преемственная связь с позднейшим казачеством тоже не подтверждается ни археологическими раскопками, ни данными письменных источников: за XV в. сведения о Червленом яре в них попросту отсутствуют.

Вместе с тем, исторические источники позволяют именно в XV в. обнаружить на просторах «Дикого поля» отдельные группы, которые в самом деле можно считать «протоказачьми». Как следует из капитальных работ целого ряда отечественных и зарубежных историков, исследовавших сообщения русских летописей, польских хроник, материалы московско-турецкой и московско-крымской переписки, ногайские дела, документы итальянских колоний Северного Причерноморья и другие источники XV–XVI вв., протоказачьи объединении создавали выходцы из различных татарских орд, вступивших в связи с распадом Золотой Орды и деградацией ее государственности в полосу острого социально-политического кризиса и междоусобных войн[23].

Весьма красноречивую запись о первых казаках оставил под 1469 г. один из польских хронистов: «…множество татар, собранных из беглецов, грабителей и изгоев, которых они на своем языке называют козаками… вторглись… на землю Польского королевства»[24]. Лишенные своих кочевий, татарские казаки основным своим занятием избрали войну и занимались то грабительскими набегами на соседей и разбоем, то военным наемничеством, а места своего более или менее постоянного пребывания в «Диком поле» в конце концов нашли в труднодоступных приречных районах, являвшиеся буферными зонами между государственными и этнополитическими образованиями, возникшими на развалинах Золотой Орды. Там протоказаки основывали свои базы – небольшие укрепленные «городки» – и объединялись в военизированные общины.

 Военно-демократический (казачий) характер самоуправления, возможно, сложился в них не сразу, но к нему имелись предпосылки в патриархальном укладе низового звена кочевых татарских сообществ и именно к нему как самой оптимальной в тех условиях форме социальной организации толкала протоказаков полная опасностей жизнь в «Поле», исключавшая саму возможность социальной розни в их рядах. Если поначалу протоказачьи объединения еще могли возглавлять представители татарской родоплеменной верхушки, то по мере перемешивания в этих общинах представителей разных племен и родов, татарскую знать неизбежно должны были сменить выборные атаманы и есаулы, и то, что название этих должностей имеет татарское происхождение (как и большая часть специфически казачьей терминологии), само по себе показательно.

К востоку от Урала тогда происходили сходные процессы, но их развитие пошло по другому сценарию. В ходе кризиса и деградации золотоордынской государственности в положении изгоев оказались довольно влиятельные представители феодальной верхушки («султаны»). Их исход со своих земель не привел к маргинализации ушедших с ними скотоводов-кочевников, и они сохранили традиционный для степняков хозяйственный уклад. В итоге были созданы новые государственные образования («орды»), где из беглецов и изгоев сформировалась и новая народность – казахи[25].

А в формировании российского казачества следующий и самый важный этап обозначился уже в XVI в. и был связан с массовым уходом «в молодечество» на степные реки русских и украинцев. На Руси в это время тоже возросла политическая, экономическая и социальная напряженность и, в частности, как считает волгоградский историк О.И. Тюменцев, произошел глубокий кризис вотчинной и поместной систем, который привел к обнищанию и исходу в «Поле» множества служилых людей – дворян, детей боярских, их военных слуг («боевых холопов»), стрельцов и пушкарей. Они и стали первыми русскими казаками. Позднее ряды казачества стали быстро пополняться всякого рода «гулящими», «работными», посадскими людьми и, наконец, беглыми крестьянами – теми, кто предпочел подневольной жизни в стране «буйную волю» за ее пределами. (Нынешним казакам обычно не нравится, когда в числе их предков упоминают «мужиков-лапотников», но крестьянское происхождение многих казаков XVII в. – это тоже достоверный факт, подтверждаемый вполне надежными источниками[26]).

Население Руси было гораздо многочисленнее тюркского населения Европы и поэтому в течение XVI в. возобладало среди казаков. Этот процесс хорошо виден по тому, как среди упоминаний в источниках о казаках возрастает число русских прозвищ и имен, как казаки все чаще сами указывают на свое русское происхождение, и итог этой «русификации» к началу XVII в. констатируется сторонними наблюдателями. Так, голландский купец И. Масса, живший в 1601–1609 гг. в Москве, знавший русский язык и хорошо осведомленный о русских делах, оставил такую запись: «Казаки – люди различных племен… но по большей части – московиты и говорят по большей части по-московски»[27].

В пестрой казачьей среде порою оказывались и представители феодальной знати России и Украины, и в первое время они могли играть там ведущую роль (как это было, например, в середине XVI в. в Запорожье, где князь Дмитрий Вишневецкий построил собственную крепость на Хортице), но так продолжалось недолго: вскоре они либо покидали казачьи общины (что и сделал Д.Вишневецкий), либо подчинялись казачьим порядкам, не предусматривавшим повышения социального статуса за знатное происхождение[28].

Приток русского населения укрепил военно-демократический характер социальной организации вольного казачества, ибо принес с собой традиции и формы «мирского» самоуправления, которые, как показывают последние исследования, были вплоть до конца XVII в. весьма живучи и действенны на Руси не только среди сельского, но и городского населения, в том числе служилых людей[29]. Кроме того, вместе с выходцами из русских и украинских земель в казачьи общины пришло огнестрельное оружие, а также искусство судостроения и судовождения, малознакомое кочевникам. Это резко повысило военно-технический потенциал казачества, эффективность его военных «промыслов» и возможность оказывать сопротивление попыткам уничтожения или подчинения. Благоприятной для ранних казачьих сообществ была в XV–XVI вв. и международная обстановка. Они имели широкие возможности для использования в своих интересах противоречий между окружавшими их государствами и не случайно обосновались в районах столкновения политических амбиций своих соседей [30].

Таким образом, мы можем сделать вывод, что столь уникальная этно-социокультурная общность, как вольное казачество, сложилась в конце XV – начале XVI вв. в результате взаимодействия целого ряда факторов географического, этнополитического и социального характера и далее развивалась уже по собственным, внутренним законам, превратившись в конце концов из вольного в служилое.

Появление казачества на исторической арене, конечно же, не было случайным. Возникновение на лесостепных и степных окраинах Восточной Европы социальных групп, подобных казачеству, было рано или поздно неизбежным. К этому населявшие ее народы шли не одно столетие, периодически выделяя из своей среды наиболее «пассионарные», наиболее свободолюбивые и энергичные группы людей, создавшие, соответственно, и наиболее подходящий к полной опасностей жизни в «Поле» тип социальной организации – казачью общину, а затем и «войско».

Сообщества казачьего типа издревле были полиэтничны, но нельзя не видеть, что они приобрели устойчивый характер и возможности успешного развития лишь тогда, когда в процесс их формирования активно включились и стали в них численно преобладать русские люди. Русские казаки довольно быстро ассимилировали казаков татарских и в то же время многое заимствовали из их языка, быта, обычаев, навыков ведения боевых действий, многое переняли потом и от других, контактировавших с ними народов (в том числе – кавказских) и в итоге создали свою яркую и самобытную культуру, ставшую неотъемлемой частью общерусской культуры и существенно ее обогатившую.

Примечания