«РАЗБОЙНИЧЬЯ КОЛЫБЕЛЬ» КАЗАЧЕСТВА КАК ОДНА ИЗ ПРОБЛЕМ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ Н.И. Никитин

В XVI–XVII вв. основным источником существования вольного казачества являлась военная добыча. Исходя из этого многие представители дореволюционной (прежде всего дворянской) историографии рассматривали казаков как простых разбойников. Советской историографии, напротив, в целом была свойственна идеализация казачества как «авангарда классовой борьбы трудящихся». В последнее 25-летие многие историки вновь стали склоняться к мнению о близости (и даже тождественности) разбойничьих и ранних казачьих сообществ. Такие взгляды являются слишком поверхностными. Они не учитывают ментальностей эпохи. Кроме того, с образом простого разбойника-грабителя расходятся многие реальные стороны жизни вольных казаков XVI–XVII вв.

Ключевые слова: историография, вольное казачество, военная добыча, разбой, менталитет, эволюция.

In XVI–XVII centuries the main source of livelihood of the free Caza-the number was the spoils of war. On this basis many members of the pre-revolutionary (primarily noble) historiography considered the Cossacks as ordinary thieves. Soviet historiography, however, in the TSE-scrap was peculiar to the idealization of the Cossacks as the "vanguard of the class struggle of the workers". In the last 25 years many historians once again began to lean to the opinion on the proximity (or even identity) predatory and early Cossack communities. Such views are too superficial. They do not take into account the mentalities of the era. In addition, with the image Pro-song of the robber-the robber diverge a real side of life free Cossacks of the XVI–XVII centuries.

Key words: historiography, the free Cossacks, war booty, robbery, mentality, evolution.

Было время, когда историки называли вольное казачество всего лишь «более организованным отрядом крестьянства»[1] или же просто «свободными людьми на свободной земле», главный источник существования которым давали рыбная ловля, охота и «другие промыслы»[2]. Тем самым игнорировалась вся специфика основных занятий членов казачьего сообщества, а занятия эти, как хорошо известно, в соответствии с терминологией XVI–XVII вв., назывались «воинским промыслом».

Вольные казачьи общины на Дону, Яике, Тереке и в Запорожье являлись прежде всего объединения воинов, основной источник существования которым в XVI–XVII вв. давала военная добыча. Это факт, твердо установленный еще дореволюционными исследователями и никем с тех пор не опровергнутый, а лишь подтверждаемый[3]. Его, правда, пытаются оспорить некоторые идеологи «казачьего возрождения», считающие казачество древним самобытным народом[4], но их позиция не выдерживает критики уже потому хотя бы, что сами казаки, по крайней мере с XVII в., называли свои территориальные объединения «Войсками» («Войско Донское», «Войско Яицкое» и т.д.) и заявляли, что без «воинского промысла» им невозможно «прокормиться и одетись». Это подтверждалось сторонними наблюдателями, а также упорным нежеланием казаков заниматься хлебопашеством. На Дону оно было запрещено вплоть до конца XVII в. под страхом смерти, причем с весьма красноречивым объяснением: «дабы воинским промыслам помешки не было»[5].

Что же касается «свободных людей на свободной земле», то они известны историкам и среди неказачьего населения. Напомню о «бухтарминских каменщиках» – старообрядцах, самовольно поселившихся в XVIII в. за пределами российской юрисдикции на Алтае и принявших российское подданство лишь в 1791 г. (да и то со статусом «ясачных людей»). Они, как и казаки, были свободными и практически поголовно вооруженными (т.к. активно занимались охотой), имели общинное самоуправление, но казаками они себя не считали, и никто их так не называл, поскольку, в отличие от казаков, бухтарминцы занимались не «воинским промыслом», а вели традиционно крестьянский образ жизни[6].

Характер основных занятий вольного казачества был хорошо известен и понятен современникам. Однако первых вольных казаков правящие круги Московского государства часто воспринимали не просто как людей «воинского чину», а как разбойников («ведомых воров», «лихих людей»), и для этого имелись основания. На начальной стадии своего существования казачьи (или, если угодно, протоказачьи) ватаги хоть порой и «промышляли» военным наемничеством, но не упускали любой возможности пограбить и в этом практически ничем не отличались от разбойничьих шаек, что уже давно нашло убедительное подтверждение в источниках и отражено в работах многих историков. В целом ясен и итог эволюции вольных казачьих сообществ. Как пишут современные исследователи, произошло «превращение шайки изгоев-разбойников в боевые организации с налаженной системой жизнеобеспечения и системой ценностей»[7], «казачество прошло сложный путь от вольных разбойных ватаг до особых частей русской регулярной кавалерии, от сообщества варваров-фронтирменов (жителей порубежья цивилизованных государств) до особого военно-служилого сословия русского общества»[8]. Однако не столь однозначны характеристики казачьих сообществ «промежуточного» – от первых ватаг до превращения в сословие Российской империи – периода, и, в частности, XVII в.

                                                      ***

Как простые разбойники казаки этого времени нередко рассматривались в дореволюционной литературе. Такие воззрения были типичны прежде всего для ряда представителей отечественной («дворянско-буржуазной») историографии первой половины и середины XIX в., считавших казаков «скопищем бродяг, живущих разбоями и грабежами»[9]. Но полной поддержки у своих коллег такие воззрения никогда не получали. Так, Н.И. Костомаров в пику историкам, не желавшим «видеть в казаках ровно ничего, кроме разбойнического скопища», заметил: «…Казачество было новым фазисом исторической жизни, и оно, по неизменному закону возникновения, расцвета и упадка человеческих обществ, должно было иметь и свой период варварства, период хаоса и период установки»[10].

В конце XIX – начале XX вв. характеристики казачества у историков, как правило, были еще менее однозначны. Например, у С.Ф. Платонова о вольных казаках XVI–XVII вв. сложилось такое впечатление: «Масса казаческая в хаотическом брожении легко переходила от разбоя к службе государству, от борьбы с басурманами к насилию над своим же братом казаком»[11].

В советской историографии надолго возобладал упрощенно-идеализированный подход к вольному казачеству вв. как «авангарду в классовой борьбе трудящихся» феодальной России. «Глубоко неправильно рассматривать казацкие отряды как какие-то разбойничьи банды, живущие грабежом, – писал, например, К.Я. Наякшин. – Казаки создавали рыбацкие артели, ловили рыбу, занимались охотой, что и являлось основным источником их существования». По мнению этого историка (не подкрепленному, как и предыдущее высказывание, фактическим материалом), «выходцы из среды угнетенного крестьянства, казаки считали зазорным грабить бедноту или причинять ей какой бы то ни было вред, но они всегда были готовы идти войной на бояр, воевод, купцов, не щадили ногайцев и татар, рассматривая их как врагов русского народа»[12].

Еще один историк Поволжья, В.А. Осипов, происходившие в этом регионе нападения казаков на царские, купеческие и монастырские караваны считал не разбойными акциями, а «одним из ярких проявлений острой классовой борьбы против угнетателей и притеснителей»[13].

На фоне подобных заключений шагом вперед выглядело признание И.С. Шепелевым «того, что в рядах казачества была и такая группа, которая, прикрываясь “вольностью”, грабила и разоряла без разбору и помещиков, и крестьян, служила всем, кто больше платил»[14].

…После вышедшей в 1990 г. монографии А.Л. Станиславского о казачьем движении в годы «Смуты» начала XVII в. стало окончательно ясно, что речь в данном случае должна идти не о какой-то «группе», а о большинстве растекшихся по Руси вольных казаков. В этом капитальном исследовании, основанном на ранее неизвестных архивных материалах, содержатся документальные сведения о казачьем терроре, который в годы «Смуты» обрушивался именно на «простых людей», и прежде всего – крестьянское население. На Руси тогда стало обычным делом, когда казаки не просто грабили мирных жителей, а, «вымучивая» у них «животы», подвергали людей (в том числе женщин) чудовищным пыткам: «жгли, ломали, и побивали…». А походы казаков по северным районам России в 1614–1615 гг. Станиславский с полным на то основанием назвал «кровавыми», ибо, по свидетельству современников, казаки там «чинили насильства и беды такие, что и бесермены не чинят»[15].

А.Л. Станиславский дает и общую характеристику «разбойных действий» вольного казачества. «Между разбойничеством, широко распространившимся в России в конце XVI – начале XVII в., и действиями вольного казачества также существовала определенная связь, – пишет он. – Во-первых, уход и к казакам, и к разбойникам был для крестьян и холопов реализацией их мечты о “воле”. Во-вторых, казачество в силу своего неопределенного социального статуса и отсутствия надежных источников дохода нередко прибегало к прямому разбою – казаки и разбойники были подчас для современников неразличимы. И наконец, некоторые разбойничьи отряды влились в состав казачества («показачились») в начале XVII в. с тем большей легкостью, что в организации разбойничьих и казачьих отрядов было много общего»[16].

Это, безусловно, верное наблюдение следовало бы, однако, распространить и на более поздние, чем начало XVII в., периоды. Вспомним, сколько лет предводителя не только казачьего отряда, но и разбойничьей шайки в России называли не как-нибудь, а «атаманом». Элементарна и семантика этого слова, четко к тому же выстраивающаяся во временной ряд: «атаман» (от тюркского «ата» – отец), «батька» (русский синоним) и, наконец, «пахан» (современное «воровское» арго).

Из своей «разбойничьей колыбели» казачество вышло со множеством долго сохранявшихся «родимых пятен». Действия казачьей вольницы во время морских походов «за зипунами» характеризуются историками по-разному. Н.И. Павленко, например, называет эти акции просто «разбоем»[17]. В.Н. Королев полагает, что казаками двигали «ненависть к врагу, месть за поруганных братьев, стремление освободить их из неволи» и соображения военно-стратегического характера[18], но не отрицает и более прозаических целей казачьих походов – богатой добычи и ее «дувана» (дележа). С «басурманами» во время военных акций казаки, понятное дело, не церемонились, однако сколько чисто разбойных действий допускалось ими по отношению к соплеменникам и единоверцам! Рецидивы такого поведения были нередки даже у тех казаков, для которых главным источником существования становилась или давно стала «государева служба»[19].

Сталкиваясь с такого рода фактами, авторы двухтомника «Казачий Дон», вышедшего в 1995 г., несмотря на свое стремление представить историю казачества в «облагороженном» виде и называя донских казаков XVI–XVII вв. «вольными степными рыцарями», отмечали тем не менее, что «не занимавшееся земледелием вплоть до XVIII казачество жило, обеспечивая себя в значительной мере посредством войны и разбоя»[20].

В монографии известного ростовского историка Н.А. Мининкова «Донское казачество в эпоху позднего средневековья» говорится о разбое как уже основном источнике существования казачества. Другой ростовский исследователь – Е.И. Дулимов – сравнивает казаков по образу жизни с флибустьерами, а московский историк А.И. Изюмов в 1998 г. пришел к такому же выводу, изучая уральскую казачью общину, которая, по его словам, «длительное время жила своеобразным промыслом – грабежами, набегами на соседей или проезжавших по р. Урал и Каспийскому морю купцов»[21]. Аналогичной точки зрения придерживается и екатеринбургский историк, антрополог и этнолог А.В. Головнёв. Он так характеризует жизнь вольного казачества: «Казачьи ватаги, пройдя разбойную школу Крымской и Ногайской орд, применяли ордынские приемы налетов и грабежей. Эти приемы они обращали против самих орд, выслеживая и грабя их станы и караваны. Главным промыслом был разбой, называвшийся “казацким хлебом”»[22].

Мнения о сходстве казаков с разбойниками и о частом совмещении ими военной службы с «воровским» промыслом становятся в последнее время всё более популярными[23]. В некоторых новейших исследованиях из общей массы вольных казаков выделяются наиболее «криминальные» группы (например, «верховые» казаки на Дону)[24].

Складывается впечатление, что на столь радикальное изменение взглядов отечественных историков на действия казачества XVII в. повлияло не только избавление от идеологических шор и догм господствовавшей ранее идеологии, но и тот разгул преступности, который наблюдался в нашей стране в «лихие девяностые» (да и в «нулевые» не проявлявшей заметных тенденций к спаду)[25]. Криминогенная обстановка и ее подробное освещение в СМИ, невольно вызывающее ассоциации с эпохой «смут» и «крестьянских войн», возможно, в немалой степени посодействовали тому, что вместо светлого облика «борцов за свободу и справедливость», какими обычно выставляла казаков XVII в. советская историография, российские граждане (включая историков) вдруг увидели до боли знакомые им по кадрам криминальной хроники уголовные физиономии[26].

Полагаю, что тут всё же имеет место некоторый (пусть в чем-то и закономерный) перегиб, перехлест. Было бы большим упрощением сводить к банальной (и тем более современной) уголовщине всё многообразие казачьего мира даже на этапе его становления. С образом примитивного разбойника-грабителя не вяжутся многие реальные стороны жизни вольного казачества. Так, донские казаки во время походов за «зипунами» к крымским и турецким берегам часто освобождали из неволи «полонянников», кормили их своим «припасом» и даже снабжали всем необходимым в дорогу, если те не хотели оставаться на Дону, причем такая помощь оказывалась не только русским, но и всем христианам вообще. (Правда, с женским «полоном» могли поступить иначе: есть сведения, что его «раздавали замуж по городкам»)[27].

Примечателен также отказ казаков во время Азовского «осадного сидения» брать у турок деньги за «побитый труп»: убирать с поля боя тела павших врагов казаки разрешали бесплатно. А переписка с московским правительством по поводу взятого казаками Азова показывает, что им совсем не чужды были понятия о воинской чести и славе, с менталитетом уголовников не совместимые, а также еще одно немаловажное обстоятельство: казаки осознавали себя мстителями за «росхищенья» и «мученья» православных христиан «басурманами»[28].

Чуть ли не хрестоматийными считаются случаи, когда «воровские казаки» на Волге, убивая на захваченных судах служилых людей, отпускали на волю людей «работных» и гонцов с царскими грамотами[29].

Любопытный эпизод из истории русской «Смуты» начала XVII в. приводит А.Л. Станиславский. Уважение казаков к герою освободительной борьбы Д.М. Пожарскому выразилось в том, что они в своих грабежах делали исключение для его владений. Как выяснилось, «в Вязниках у всех казаков в кругу приговорено, что им боярина князя Дмитрия Пожарского в вотчины в села и деревни не въезжати и крестьян не жечь, и не ломать, и не грабить»[30]. И при всём том, как следует из той же работы А.Л. Станиславского, даже в период «Смуты» на основной территории России стратегической целью большинства казаков (и прежде всего, конечно, их руководства) был отнюдь не разбой: они стремились повысить свой социальный статус, заменив собой дворянство в качестве основного служилого «чина» в Московском государстве, т.е., по сути дела, «расказачиться»[31].

Такая жизненная установка, конечно, отделяла их от основной массы казаков, «сидевших» на своих реках и не стремившихся в большинстве своем менять свой образ жизни. Но большинство тех и других не принимало и такой традиции «классической» уголовщины, как «культ прожигания жизни». Известный культуролог И.Г. Яковенко описывает его следующим образом: «Настоящий вор живет так, что пришедшие к нему деньги мгновенно развеиваются в “красивых” загулах, разбрасываются прихлебателям, раздаются лицам низшего ранга. В этом и состоит праздник бытия, момент самоосуществления и самоутверждения настоящего “блатного” … Существование вне практики развеивания по ветру доставшегося цивилизационного ресурса достойно презрения… Настоящий мужчина “идет на дело“, стремительно прожигает награбленное и снова “идет на дело“»[32].

Описанные И.Г. Яковенко субъекты, конечно, имелись (и, надо полагать, в изрядном количестве) в казачьей среде[33], но основу ее всё же составляли «домовитые» казаки, постоянно увеличивавшиеся численно и определявшие весь уклад жизни своих «войск», а также казаки, которые стремились стать «домовитыми».

Л.В. Милов обратил внимание и на объективные обстоятельства, толкавшие казаков на путь грабежей и разбоев. «…Казачьи промыслы не могли стать основой производственной деятельности казаков, – писал он, – они были лишь вспомогательным способом жизнеобеспечения. Да и государево жалованье по размерам своим оставляло желать большего, поскольку Россия была бедным государством, едва сводившим концы с концами в своем бюджете. Организация Петром I постоянной армии не исключала необходимости воинских формирований нерегулярного типа, и нужда в казачестве оставалась острой еще долгие десятилетия. Но это отнюдь не исключало периодически возникающую (не от хорошей жизни!) потребность казачества либо в войнах, либо в военных грабежах. Это было фактом реальной истории казачества и на Дону, и на Днепре»[34].

Касаясь казачьих разбоев и грабежей, нельзя абстрагироваться и от тех этических понятий и психологических установок, что господствовали в военной среде в ту или иную эпоху, а они не только в XVI–XVII вв., но и гораздо позднее, вплоть до новейшего времени, несмотря на официальные запреты, вполне допускали (в целях самообеспечения, например) грабеж мирного населения не только вражеской, но и своей страны, что не раз отмечалось как дореволюционными, так и современными исследователями[35]. Ну, а у зарубежных соседей казаков – турок и татар – промышлять банальными разбоями не гнушались даже высокопоставленные особы (например, крымские послы по пути на родину)[36].

«Не следует судить казаков слишком строго, – пишет А.Л. Станиславский, – поведение солдат в Европе в ту эпоху было ничуть не лучше»[37]. Действительно, грань, отделяющая разбойника-грабителя от воина в средневековье, часто бывала весьма условной. Но различие между разбойником и воином (солдатом) в данном случае определяется целью предпринимаемых с их участием акций. Для разбойничьей шайки грабеж – это основное занятие, для солдат же (если они, конечно, не превратились в скопище разбойников) – всё-таки побочное. (Исключением здесь являются войны периода военной демократии и раннеклассового общества, когда они у целых народов становятся одним из самых доходных и престижных «промыслов»).

Нельзя вместе с тем не видеть, что в ходе эволюции казачьих сообществ в сторону укрупнения и всё большей организованности «разбойные» повадки и нравы в казачьей среде постепенно изживались, а «войсковые» – усиливались. По словам авторов коллективной монографии «Казачий Дон», складывавшаяся у казачества социально-политическая модель «обеспечивала необходимую организованность и дисциплину, гарантировала самоочищение от “порочного” элемента, не изжившего маргинально-уголовные навыки и психологию, формировала новое “братство по духу“ и укрепляла военную организацию казачества»[38].

Смягчались казачьи нравы и по мере всё большего втягивания Донского, Яицкого и Терско-Гребенского войск в орбиту влияния Российского государства и Русской Православной церкви. И хотя процесс этот был достаточно долгим и неровным, он имел четкое направление в сторону превращения вольного казачества в служилое сословие «метрополии».

В этом проявилось одно из принципиальных отличий в положении и судьбах вольных казачьих общин от социально однотипных сообществ в других странах мира, и именно в этом некоторые историки видят «подлинную феноменальность казачества». Она, по словам А.И. Козлова, заключается в том, что после того, как все родственные казакам по социальной сущности сообщества фактически прекратили свое существование «казачество продолжало жить, преодолевая на своем пути все тернии»[39]. Действительно, по сравнению, например, с «пиратскими республиками» Карибского моря, исчезнувшими к концу XVII в., вольные казачьи общины и существовали дольше, претерпевая естественную эволюцию, и были более стабильны, а главное, имели гораздо более тесные, постоянные и разнообразные связи с окрестными государствами – прежде всего с «метрополией», заинтересованной в сохранении казачества (как своеобразного щита на своих границах и дешевой, но эффективной, вооруженной силы) и неуклонно втягивающей его в орбиту своего влияния. Именно в результате сочетания внешнего воздействия с внутренней эволюцией вольное казачество в конце концов превратилось в одно из привилегированных сословий России в социальном плане и в этнографические (субэтнические) группы государствообразующего народа в плане этническом.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Алмазов Б. Мы казачьего рода. – Хельсинки: RME Group Oy, 2008. – Кн. 1: Очерки истории казаков. – 648 с.

Багдасаров Р.В. Запорожское рыцарство XV–XVIII веков //Общественные науки и современность. – 1996. – № 3. – С. 112–122.

Беляев Л.А. Московская Русь: от Средневековья к Новому времени. – М.: Астрель, 2005. – 257 с.

Воинские повести древней Руси. / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. – М.; Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1949. – 358 с.

Гераклитов А.А. История Саратовского края в XVI–XVIII вв. – Саратов: Друкарь, 1923. – 381 с.

Головнёв А.В. Феномен колонизации. – Екатеринбург: Уро РАН, 2015. – 592 с.

Дулимов Е.И. Казачество в системе политико-правовых отношений дореволюционной России //Казачий сборник. 2-е изд. – Ростов н/Д: Изд-во Дон. юрид. ин-та, 1998. – С. 26–42.

Дулимов Е.И.  Развитие казачьей государственности на Юге России в XVI–XX вв. и ее перспективы на современном этапе демократических реформ //Казачий сборник. – Ростов н/Д: Изд-во Дон. юрид. ин-та, 2002. – Вып. 3. – С. 330–350.

Зенченко М.Ю. Южное российское порубежье в конце XVI – начале XVII в. (опыт государственного строительства). – М.: Памятники исторической мысли, 2008. –223 с.

Изюмов А.И. Уральская казачья община //Вопросы истории. –1998. – № 3. – С. 129–134.

История России с начала XVIII до конца XIX века. /Отв. ред. А.Н. Сахаров. – М.: АСТ, 1996. – 544 с.

Казачий Дон: Очерки истории. /Под ред. А.П. Скорика. – Ростов н/Д: Изд-во обл. ИУУ, 1995. – Ч. 1. – 192 с.

Караулов М.А. Терское казачество. – М.: Вече, 2007. – 320 с.

Козлов А.И. Откуда пошли и кто такие казаки (периодизация казачьей истории) //Проблемы истории казачества: сб. научн. тр. – Волгоград, 1995. – С. 163–182.

Королев В.Н. Босфорская война. – Ростов н/Д: Изд-во Рост. ун-та, 2002. – 702 с.

Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. / Отв. ред. А.П. Окладников. – Новосибирск: Наука СО, 1982. – 504 с.

Куц О.Ю. Донское казачество в период от взятия Азова до выступления С.Разина (1637–1667). – СПб.: Дм. Буланин, 2009. – 456 с.

Куц О.Ю. Донское казачество времени Азовской эпопеи и 40-х гг. XVII: политическая и военная история. – М.: ООО «Старая Басманная», 2014. – 596 с.

Мавродин В.В. По поводу характера и исторического значения крестьянских войн в России //Крестьянские войны в России: проблемы, поиски, решения. –М.: Наука, 1974. – С. 35–51.

Мамонов В.Ф. История казачества России. – Екатеринбург: Ин-т истории и археологии УРО РАН; Челябинск: Челяб. гос. ун-т, 1995. – Т. 1. – 237 с.

Мамсик Т.С. Хозяйственное освоение Южной Сибири: Механизмы формирования и функционирования агропромысловой структуры. – Новосибирск: Наука СО, 1989. – 240 с.

Марков В.И. О возникновении украинского козачества. – СПб.: ЕВРАЗИЯ; М.: ИД Клио, 2014. – 256 с.

Миненко Н. Хождение за «Камень» //Родина. – 2000. – № 5. – С. 64–71.

Наякшин К.Я. Очерки из истории Среднего Поволжья. – Куйбышев: Кн. изд-во, 1955. – 215 с.

Никитин Н.И. О происхождении, структуре и социальной природе сообществ русских казаков XVI – середины XVII //История СССР. – 1986. – № 4. – С. 167–177.

Никитин Н.И. Российская государственность и некоторые особенности российского менталитета //Российская государственность: опыт 1150-летней истории: материалы Междунар. науч. конф. – М., 2013. – С. 300–315.

Осипов В.А. Очерки по истории Саратовского края. Конец XVI – начало XVIII вв. – Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1976. – 104 с.

Очерки традиционной культуры казачеств России. Под ред. Н.И. Бондаря и О.В. Матвеева. – М.; Краснодар, 2012. – Т. 1. – 589 с.

Павленко Н.И. К вопросу о роли донского казачества в крестьянских войнах //Социально-экономическое развитие России: сб. ст. к 100-летию со дня рождения Н.М.Дружинина. – М.: Наука, 1986. – С. 62–75.

Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). 3-е изд. – СПб.: Склад издания Башмакова и Ко, 1910. – 624 с.

Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков и донское казачество. – [Ростов н/Д]: Изд-во Рост. ун-та, 1983. – 420 с.

Рознер И.Г. Яик перед бурей. (Восстание 1772 года на Яике – предвестник Крестьянской войны под руководством Е. Пугачева). – М.: Мысль, 1966. – 207 с.

Рыблова М.А. Мужские сообщества донских казаков как социокультурный феномен XVI – первой трети XIX в. Автореф. дис. …докт. ист. наук. – СПб.: Санкт-Петербургский гос. ун-т, 2009. – 52 с.

Сахаров А.Н. Степан Разин. 3-е изд., испр. и доп. – М.: Мол. гвардия, 2010. – 282 с. (Жизнь замечат. людей: сер. биогр.; вып. 1443 (1243)).

Селищев Н.Ю. Казаки и Россия: Дорогами прошлого. – М.: ВХИРЦ, 1992. – 176 с.

Соловьев С.М. Сочинения. В 18 кн. – Кн. IV. История России с древнейших времен. Т. 7–8. – М.: Мысль, 1989. – 752 с.

Соловьев С.М. Сочинения. В 18 кн. – Кн. V. История России с древнейших времен. Т. 9–10. – М.: Мысль, 1990. 718 с.

Сопов А.В. Динамика социально-политического и этнокультурного статуса казачества. Автореф. дис. …докт. ист. наук. – М.: МГУ, 2012. – 68 с.

Станиславский А.Л. Гражданская война в России XVII в.: казачество на переломе истории. – М.: Мысль, 1990. – 270 с.

Степанов И.В. Крестьянская война под предводительством С.Т. Разина (1670–1671 гг.). – М.: Госполитиздат, 1957. – 80 с.

Тхоржевский С. Донское войско в первой половине семнадцатого века //Русское прошлое. – Пг.; М., 1923. – Сб. 3. С. 9–28.

Тюменцев И.О. Смутное время в России начала XVII столетия: движение Лжедмитрия II. – М.: Наука, 2008. – 686 с.

Шепелев И.С. Донское и волжско-терское казачество в классовой и национально-освободительной борьбе в Русском государстве периода Крестьянской войны и польско-шведской интервенции //Из истории социально-экономического развития и классовой борьбы в Нижнем Поволжье. – Волгоград: Волгогр. пед. ин-т им. А.С. Серафимовича, 1972. – С. 3–70.

[Швецова Е.А.] Предисловие //Крестьянская война под предводительством Степана Разина: сб. документов. – М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1954. – Т. 1. – С. 3–22.

Шкваров А.Г. По закону и казачьему обыкновению. – Хельсинки: RME Group Oy, 2008. – 304 с.

Чистякова Е.В., Соловьев В.М. Степан Разин и его соратники. – М.: Мысль, 1988. – 223 с.

Яковенко И.Г. Цивилизация и варварство в истории России //Общественные науки и современность. – 1996. – № 4. – С. 87–97.

Никитин Николай Иванович – кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории Российской академии наук.

Nikitin Nikolay Ivanovich – candidate of historical Sciences, leading researcher of the Institute of Russian history of Russian Academy of Sciences.

E-mail: nikitin.46@mail.ru

Опубликовано: «Чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла…»: к 70-летию Николая Михайловича Рогожина.

М.: Ин-т рос. истории РАН, 2019. С. 131–140.